— Ваше императорское Величество! Мой батюшка честно служит России. Я тоже давал присягу служить Вам преданно и до сих пор эту клятву не нарушил.

— Так я и понял. Верю Вам, штабс-капитан. Я вот по какому поводу Вас вызвал: в Министерстве Внутренних дел хочу Вас определить к князю Куракину. Пойдете к нему завтра же.

— Слушаюсь, Ваше императорское Величество!

Селиван в Александро-Невской лавре живет уже двадцатый год. Не менял даже свою келью, которую устроил в подвале Андреевского собора. Держась за тонкие железные скобы в стене, спускайся вниз и попадёшь в комнатушку, похожую на каменный мешок. В ней дни и ночи горит лампадка. Люди, приходящие сюда за земным счастьем, считали Селивана святым, внимали каждому его слову. И на душе у них делалось бесконечно радостно: вот он, безгреховный божий угодник, перед ними стоит, крестит, благословляет, поит холодной водой, которую сами же ему и принесли. И — чудо! Словно родишься заново, отступают телесные недуги, душевные муки. Люди привыкли к схимнику, как к самому близкому и родному человеку. Одно только их пугало: длинный свежеотесанный гроб, стоявший в келье. Поначалу гроб был черным, теперь же изнутри и снаружи обит золотистым атласом. Когда схимник ложился в этот красивый гроб в лучшем своём облачении, сшитом наподобие одежд ангелов, кто скажет, что он не святой угодник? Вот и теперь, вернувшись из города, он спустился в свою келью и, не раздеваясь, прямо в сапогах растянулся в гробу. Ух, как устал! Все поджилки тряслись. Полдня ходил по бесконечным улицам города, в двух церквях лбом своим бил пол, затем побывал в типографии, где по приказу Голицына напечатали его книжку проповедей. Книжонка была дрянная, содержала много лживого. Сочинял её Селиван по наущению самого императора, не жалующего русское духовенство. Всем известно, Александр Павлович меньше всего полагался на православную церковь. У него была другая мечта: учреждение военных поселений. По его замыслу, Россией должна править особая военная каста. И всё на прусский манер — дисциплина и муштра…

Высшему офицерству строили дома на немецкий лад: с высоким коньком и крутой крышей, а у каждого дома — перед окнами палисадничек.

— Тьфу ты, прости, Господи! — брезгливо сплюнул Селиван, вспомнив про всё это, противное его православной душе. Но ведь супротив царя только дурень, вроде Серафима, пойдёт. А ему, святому человеку, еще пожить хочется.

Селиван долго лежал неподвижный в гробу, не меняя позы, словно действительно покойник. Вспоминал, как встречался в канцелярии Синода с писарем Коржаковым. Селиван уж готов был изодрать в клочья все шесть книжек богопротивных, но писарь не позволил. Схватились за волосы, давай друг друга мутузить. Тут, откуда ни возьмись, сам Александр Николаевич Голицын собственной персоной явился. Отец его был татарином, поэтому лицом он в точности Чингисхан: узкоглазый, черноволосый. И силы как у дикого зверя: раскидал по углам дерущихся и ушел.

Думая про это, Селиван не заметил, как вошла в его келью высокая дородная женщина, закутанная в плащ. Едва переступила каменный порог, сразу же грозно спросила:

— Куда архимандрита девал? Чего он тебе сделал дурного?

Селиван только теперь понял, кто перед ним: графиня Сент-Приест. Она часто бывала у настоятеля и сейчас, видимо, не найдя архимандрита Серафима, решила разузнать у него. «Эко, дура баба, — подумал Селиван, — нашла у кого спрашивать!..» А вслух сказал:

— Мозоли на ногах огнем пылают, душа кровью обливается, поясницу ломит, к дождю, должно быть. — И поднял перед женщиной свои ноги. Софья Алексеевна, уже наслышанная о причудах схимника, быстро сдернула ему сапоги, хотя и сделала это шипя, словно змея. На тонких лайковых перчатках остались черные следы грязи и дегтя.

— Ай-ай, какая жалость! Рученьки свои белые испачкала! Плевать мне на твоё громкое графское имя. Мне твои тридцать серебреников не нужны. Я не Иуда!

Графиня расплакалась навзрыд. Архимандрит Серафим никогда с ней так не разговаривал. Разве это святой перед ней? Не святой вовсе — хитрый вор! Вытерла глаза платочком, зло бросила:

— Где, спрашиваю, Серафим? Зачем ты спрятал его от верующих?

Селиван молчал. Не каяться же ему перед этой женщиной? Его грехи пусть при нем останутся… А вышло всё вот как: в прошлую среду в Лавру прибыл обер-прокурор, заглянул в Андреевский собор, где в это время Серафим проклинал тех, кто, по его мнению, не блюдет обычаи православия. Среди прочих назвал и царя. Этого и нужно было Голицыну. Взбешенный обер-прокурор уже выходил их храма, а тут попавшийся ему на глаза Селиван пожаловался на архимандрита: с ним, дескать, дел никаких не сдвинуть, пора его гнать взашей. И в тот же день приехали солдаты и увезли Серафима.

Куракин бессмысленно, с тупым выражением лица рассматривал бумаги, отправляемые в Сенат. Остановил свой взгляд на той, которая лежала на верху. К бумагам о духовной жизни Куракин обычно не придирался. Сейчас перед ним лежало донесение от Аракчеева. Этот человек был приближенным государя, и он очень дорожил им и ценил его советы и услуги. При его имени дрожали даже влиятельные лица. Он распоряжался судьбою многих: кого казнить, кого миловать, кого за решетку отправлять, кого вздернуть на виселице.

Алексей Борисович крикнул адъютанта и, тыча пальцем в лежащую на столе бумагу, желчно бросил:

— Это дело полностью мне принеси! Понял?

Седовласый полковник взглянул на документ и, как преданный пёс перед хозяином, завертел хвостом:

— Князь, остальные бумаги … Прямо к императору отправлены!

— Давно? — захлопал облезлыми ресницами министр.

— В середине прошлой недели. Дело уже набрало обороты…

Куракин окинул полковника недобрым взглядом, спросил, повысив голос:

— Где теперь… архимандрит Серафим?

— В Петропавловской крепости. По распоряжению Сената.

— Церковь нас любви и добру учит, а мы великого духовника в каземат отправили. О, Господи, прости их, они не ведают, что творят.

— В дальний монастырь думают его отправить простым монахом, — глядя со страхом в рот министра, пролепетал полковник.

Алексей Борисович махнул рукой. Полковник пошел к двери, но, вспомнив что-то, остановился:

— Из Нижнего вам пакет. Сейчас принесу.

Куракин, устало опустившись в жесткое кресло, стал молча читать:

Куракин подумал о своём шурине, Петре Трубецком, который ждал более сурового и жесткого суда над язычниками.

Захар Камакшев проверял на реке поставленные с вечера неретки. Он не спеша плыл в лодочке по Серёже, орудуя лишь одним веслом. Длинную свою бороду заткнул за ворот, чтоб не мешала взмахивать веслом. Заплывёт в осоку — выдернет со дня свою нехитрую снасть, сплетенную из ивовых прутьев, опрокинет в лодку, — серебристая рыбёшка затрепещет на дощатом дне.

— Опять вы сами залезли в ловушку, дурачки, — посочувствовал рыбам Захар. Поплыл дальше. На крутом пригорке, у самого берега, заметил семейство медведей. Возле матери вертелись два медвежонка. Медведица лениво разлеглась на траве, добродушно поглядывая на шаловливых детенышей. Вдруг она привстала и принялась нюхать воздух. Потом тревожно рыкнула и бросилась прочь от берега в сторону ближайшего леса. За ней вслед побежали и медвежата, смешно подпрыгивая на кочках. «Кого это они испугались?» — удивился Захар.

Глянул вдоль реки и застыл на месте. То, что он увидел, заставило его мгновенно бросить свои снасти, спрятать в камыши лодку, а самому с полной корзиной наловленной рыбы поспешить по топкому речному дну к берегу. Камакшев помнил наказ Кузьмы Алексеева, его грозное предостережение: поглядывать на дороги, ведущие в село. Спасибо мишкам — вовремя предупредили… Теперь по протоптанной ими тропинке он поднялся к густому лесу и, спрятавшись за могучей сосной, смотрел, что происходит на реке.