— Да нет, не бойтесь. В селе чужих нет. Это барин наш, Зиновий Крутов, который уже день лютует. С Ефимом Самсонкиным вцепился. Вернее, Ефима он прилюдно повелел выпороть. А Ефим-то у нас молодец знатный, уважаемый. В царской армии отслужил, капралом был. Вернулся домой в орденах. Хотел жениться на хорошей девушке. А барин — ни в какую. Ефим тоже уперся. Вот и наказал его Крутов. Что уж сейчас стряслось, не знаю. Но, чует моё сердце, ничего хорошего. Ефим, видимо, грозился барину за позор отплатить.
— Ладно, дед, не тужи! Сейчас узнаем, что там происходит.
* * *
На другом конце села раздавались крики и вопли. Все бежали к барской риге.
— Повесился, повесился! — кричали в толпе.
Кузьма с двумя парнями, оставив Листрата с обозом, подошли к народу. Под навесом увидели повешенного. Это был молодой человек, полуголый, на спине кровавые рубцы от ударов кнутом. Лица разглядеть было невозможно, оно распухло и покрылось запекшейся кровью, да и голова вся в зияющих порванных ранах, череп раздроблен. Над мертвецом причитала седенькая старушка, по-видимому, мать несчастного. Её успокаивал стоящий рядом седой бородатый старичок. Сам он весь дрожал и приговаривал:
— Эх, Ефим, Ефим! Вражья пуля не догнала тебя, а барского кнута устыдился. Нашел, чем спасать себя …
Невдалеке плакала и причитала девушка, закрыв лицо платком. Видать, невеста.
— Дивитесь, дивитесь, люди, какие издевательства терпим мы от своего хозяина! Если уж он с защитником Отечества так обошелся… — громко объявил немолодой мужик, черноволосый, как цыган. — Родились мы рабами, таковыми, знать, и околеем. Сами за себя постоять не можем. Стыд и позор!
— А ведь это, никак, Роман Фомич? — удивился Кузьма. — Точно, он!
Это был тот самый нищий, которого лет десять тому назад Кузьма Алексеев вместе с сыном Николкой вытащили из-под ног разъяренной толпы на Макарьевской ярмарке. От голода, наверное, помутнело у него в голове, вот и свалился в торговом ряду… А теперь от него вся губерния дрожит, стоит только сказать: Перегудов!
— Домой отнесите несчастного, незачем полицейских ждать, — скомандовал мужчина. И добавил: — Где его орден? Найдите и похороните вместе с ним …
Кузьма пробрался сквозь толпу к чернявому.
— Здорово, Роман Фомич! — поприветствовал он.
Тот удивленно распахнул глаза. Потом, вглядевшись, узнал:
— Ух ты, мать честная, да это ты, никак, Кузьма Алексеевич! — Обрадовался встрече Перегудов. — В эти места какой тебя ветер занес? Ну да ладно, потом об этом … Нам тут дело надо решить. Где он, клещ этот, Крутов ваш? — обратился он к собравшимся.
Толпа ринулась к дому барина.
— Вяжите садовников, кучеров вяжите! — кричал Перегудов грозным голосом. — И двери, двери все открывайте! Чтоб ни одна мышь не спряталась. Быстро, быстро! — И сам первым бросился в каменный дом.
Седой, словно лунь, дворецкий, заикаясь, сообщил, что хозяин с женой, как услышали набат колоколов, сели в карету и умчались в Лысково.
— Где бургомистр? — крикнул дрожащему старику Перегудов.
— Вместе с ними подался! — опять икнул дворецкий, а у самого, чувствовалось, душа в пятки ушла.
— Врёшь, паскудина! — крикнул кто-то. — Бургомистр недавно по саду прохаживался!
Дворецкого свалили с ног и стали пинать. Женщины хватали, что попадало под руку: вазы, чашки-ложки, срывали с окон дорогие занавески. Из подвалов выносили продукты: копченое мясо, топленое масло, муку, бочки с вином и соленьями…
— Сюда, сюда несите! — приказывал Перегудов. — В одну кучу.
Среди взрослых шныряли мальчишки. Все комнаты обежали, во все щели проникли — бургомистра нигде не было.
— Видимо, в самом деле убежал, подлец! — прохрипел Перегудов.
Вскрыли хлебную клеть. Там лари высотою в два человеческих роста. Из-под навеса выпорхнули ласточки. Перегудов, встав на пустую бочку, заглянул в ближайший ларь, нагнулся, вытащил из зерна камышовую трубочку и засмеялся:
— Ну, друзья мои, сейчас увидите чудо! Такое чудо, каких в жизни не видывали!
В ларе послышались какие-то стоны, с проклятиями из него высунулась лохматая голова бургомистра. Он чихал, кашлял и вопил.
— Вот гад, думал, что он всех умнее! — Перегудов за ворот вытащил бургомистра на свет божий и швырнул на землю.
А в доме и во дворе продолжалась суета. Избитый дворецкий метался среди людей и умолял:
— Православные, не разбейте иконы! Это непрощенный грех. По домам их лучше разнесите. Портрет Александра Павловича не трогайте. Зачем он вам?
— А энтого куда? — спросила растрёпанная баба, державшая портрет Екатерины II.
— Эту в костёр, — крикнул ей кто-то. — Развратница была великая…
В распахнутые окна бросали мебель, ковры, зеркала. Во дворе вскоре выросла большая куча добра, которую собирались поджечь.
Бургомистра готовились повесить на березе. То и дело раздавалось со всех сторон:
— Он беременную ногами пинал!
— Кузнеца села псами порвал на куски!
— Повесить собаку!
На сук березы накинули вожжи, один конец завязали на шее бургомистра, потом подняли на скамеечку.
* * *
Дорога гнулась весенней веточкой. А вокруг дремали старые дубы-великаны, могучие сосны, шумели листвой юные клёны и вязы. Но вот дорога вывела людей на цветущую поляну, где пасся большой конский табун. На пригорке, гордо подняв свою красивую голову, стоял вороной масти породистый жеребец.
— Вот это конь! — воскликнул Перегудов, повернувшись в сторону Алексеева. — Жизнь свою за такого отдал бы, честное слово!
— Жизнь, Роман Фомич, тебе самому нужна. Да и не только самому, а всем обездоленным, кому помогаешь, — назидательно напомнил ему Кузьма.
— Так-то оно так, Кузьма Алексеевич, да уж слишком много страданий человеческих. Куда ни глянешь — сплошное горе народное. — Он помолчал, потом вдруг сказал: — Неплохо бы нам хотя б двух лошадок поймать. Пригодятся. На наших монголках далеко не ускачешь.
— Так ведь лошади-то хозяйские, не наши, — сказал Дауров, помалкивающий до сих пор, но увидев суровый взгляд Перегудова, поправился: — Только вот как их поймаешь, вожак-то нас не затопчет?
— Вожака, если бросится на нас, кнутом бей. Покуда пастухов нету, добрых коней себе добудем.
Свою низкорослую лошадку Перегудов привязал к березе, вынул из котомки полбуханки хлеба, посыпал солью и пошел в сторону табуна. Выбрал сильного коня и стал приближаться к нему. Рысак будто бы этого и ждал. Мягкими горячими губами цапнул хлеб и стал благодарно лизать руки Перегудова. Роман Фомич накинул уздечку, вспрыгнул на него. В это время Дауров отвлекал вожака. Таким образом оседлали трёх лошадей. Но тут, как из-под земли, появились перед ними пять огромных собак. Кинулись на похитителей, рыча и лая. Одна из них бросилась на Даурова и вцепилась своими кинжальными зубами в его штаны. Листрат взвыл волком. Да и на Перегудова налетели два злобных пса.
— Руби их, Кузьма Алексеевич, ру-би-и! — кричал он, выхватив из-за пояса кривой нож, взмахнул им раз, другой, третий. Собаки, скуля, отступили. Перегудов кнутом подстегнул только что пойманную лошадь и закричал: — Братцы! Уходим!
Императорский батальон
Дорога была заполнена лошадьми и солдатами. В крытом возке подремывал полковник сорока лет, адъютант императора Родион Петрович Хвалынский. Вот он открыл свои мутные глаза, глянул в окно и увидел, что всё вокруг залито лунным светом. На склоне неба дрожала маленькая посиневшая звезда, с трепетом ожидавшая своего падения на землю. У самого горизонта небесная губа растянулась в улыбку — темнота ночи на востоке потихоньку светлела. Еще несколько безмолвных мгновений — и полковник встретит рассвет нового дня в чистом поле. А вчера в это время он был на балу. Свет люстр, духовой оркестр, нарядные платья, запах французских духов — всё это завертелось теперь в его сознании, как волшебный сон. И голос императора:
