Литмир - Электронная Библиотека

— Пару давай, поддавай еще пару!

Парни на дикие камни в каменку квасу плескали ковш за ковшом, ковш за ковшом. И березовый веник сменили крапивой, пропаренной в мятном отваре.

Григорий Миронович только мычал от удовольствия. И, наконец, не выдержав, бросился в предбанник, где стояла огромная бадья с холодной водой. Он перевалился через край, с головой окунулся:

— У-у-х! Хорошо! Как жить-то хочется, братцы!

Вскоре он опять лежал на раскаленной лавке, а монахи опять охаживали его вениками с двух сторон.

— Хо-ро-шо!..

Четыре раза нырял Григорий Миронович в бадью с холодной водой, четыре раза забирался на полку… И выпил за это время четыре ковша квасу.

После бани Козлова позвали ужинать. Теперь он сидел за столом только с келарем и Гермогеном. Об остальных Григорий Миронович спросить не решился. Ели пшенную кашу, жареные грибы, запеченную в тесте щуку, блины с черной икрой, кисель из калины. Опьяневший от еды и бани, Козлов на мягкую постельку свалился после этого замертво.

Утром к нему зашел Еремей и повел показывать обитель. Но сначала зашли в уже знакомую трапезную выпить чаю. К чаю подали кагор. Настроение у Григория Мироновича заметно улучшилось. Смотреть кельи он пошел с удовольствием. Однако, когда вышел на свет из очередной темной норы-кельи, он поскучнел.

— И все у вас так маются? — спросил он по-эрзянски келаря.

— Нет, не все. — Признался Еремей. — У богатых монахов келии побольше. Есть даже в две горницы. Здесь даже бывшие помещики и купцы проживают. Питаются они отдельно, на собственные деньги.

Еремей показал земляку конюшни. В одной из них держали лошадей для продажи. Спины высокие, бока крутые лоснились, одно загляденье… В развалюхе-дворе держали рабочих лошадей. Тяжеловесы, видать: могучие ноги, широкие зады. Перед конюшней — телеги, в стороне сложены друг на друга сани-розвальни. Еремей показал и тарантас на рессорах. На нем ездит сам игумен.

— У купца Строгонова прошлый год купили, — сообщил он.

Зашли в мастерские. В одной мастерили бадьи, в другой шили рясы и сапоги, в третьей писали иконы. И повсюду монахи работали не поднимая голов. Еремей позвал и на пасеку, но идти туда Козлову не захотелось. Неожиданно он спросил келаря:

— А почему к брату моему, Зосиму, не отвел меня?

Оцепенел от ужаса Еремей, не знает, что в ответ и сказать. Оглянулся, как вор, и прошептал:

— Обещай не выдать меня, земляк?.. Хочу помочь тебе по-свойски. В полночь, когда скит заснет, рысаков твоих вона туда загоню, — келарь показал налево, где белела березовая рощица. — Там, прикусив язык, ожидай. Мы с тобой люди одного рода-племени, друг друга должны выручать, сгрызут нас поодиночке… Гермогену — ни слова… Все опосля расскажу-объясню.

* * *

От той березы, на которой повесили Савватия и которая в прошлом году была расщеплена молнией, остался лишь голый ствол. На верхушке его Гермоген приказал прибить поперечную перекладину — получилось подобие креста.

В полночь, когда скит спал, Зосима подвесили на эту перекладину, прикрутив веревками руки и ноги. Гермоген не любил непокорных и собирался прилюдно наказать строптивого монаха, чтоб остальным неповадно было проявлять недовольство и несогласие с ним, хозяином скита. Вот уедет почетный гость, тогда и расправу учинять можно. Для сожжения монаха привезли воз сухих веток и старую солому. За одни сутки, повисев на березе, Зосим почернел так, словно его уже опалил костер. Глаза ввалились, нос вытянулся, заострился. В первый день монах не сдавался, все молитвы свои шептал, божьим судом Гермогену грозил. На второй день от жажды и усталости он потерял сознание. Хорошо, ночью пошел дождь и, накренив бороду наискосок, старик сумел утолить мучительную жажду, немного окреп, пришел в себя.

На третьи сутки к стоящей напротив него зеленой березе привязали Тимофея. Он ревел грудным младенцем, просил и умолял не отправлять его на тот свет, проклинал своих мучителей — «апостолов», которые были когда-то его друзьями. Когда те ушли, Зосим сказал ему хриплым голосом:

— Хоть помри по-человечески, достойно, раз уж жил, как Иуда…

Тимофей-Лапоть поднял голову, из широко открытого рта вырвалось булькающее: «Пп-рости…».

— Бог простит. Его моли о милосердии.

— Прости, прости… — еще долго бормотал Тимофей, пока тоже не провалился в беспамятство.

Зосим погрузился в свои прерванные думы. Он ругал себя, что раньше не ушел из скита, а только возмущался здешними порядками: «В тюрьме, братья, и то лучше!»

Чепуху нес, конечно. Свободу в тюрьме Зосим тоже не видывал. Он дважды побывал в остроге. В первый раз попал в молодости за службу Емельке Пугачеву. Выпустили через восемь лет — пошел в раскольничий монастырь в Поморье. За непокорство властям и Синоду монастырь закрыли, Зосима и еще десяток самых истовых раскольников посадили на пять лет. Затем Зосим (в миру Федор Козлов) веселым ветром из скита в скит кочевал. Когда ему эта судьбина изрядно надоела, вернулся в родимое Сеськино. Да и здесь хорошего оказалось мало: единственный брат, Григорий Козлов, встретил его неприветливо. Хотя и у Григория тесть и теща были старообрядцы и его заставили молиться двумя перстами, он не понял брата. Пришлось Зосиму искать новое пристанище. В Оранском ските шестой год мучается. Жизнь зря прожита. Ни друзей верных, ни родных, ни детей. «Устал я от земной жизни, знать, пришло время отправляться на тот свет. Забери меня, Господь, Спаситель рода человеческого, открой врата в царство небесное», — молился Зосим, когда сознание ненадолго возвращалось к нему.

— Живой? — Кто-то изо всех сил дернул его за бороду. Зосим открыл туманные глаза, но не осознал, где он и что с ним происходит. Гермоген мучает? «Жгите дьявола каленым железом!» — доносилось до его ушей. Зосим закричал было, что он не дьявол, да губы не пошевелились. Впал в забытье. Когда очнулся, почувствовал: кто-то сильно трясет его за плечи. И знакомый голос спрашивает: «Ну, теперь ты все свои грехи искупил, старый дурак?». Зосим силился вспомнить, чей это голос, но не смог. Над головой его мерцали и покачивались огоньки — то ли свечи, то ли звездочки небесные? «Хорошо, очень хорошо, — с облегчением вздохнул Зосим, — Господь услышал меня, к себе забрал».

По лесной дороге неслась тройка отдохнувших на монастырских кормах лошадей. В тарантасе крепко спал завернутый в кошму старый монах.

* * *

Когда Зосим очнулся, над ним с глиняной чашей стояла крючконосая старуха. Седые волосы ее распущены, как у ведьмы, телом она дряхлая, горбатая.

— Где я, неужто в ад попал? — пересохшим языком облизнув треснутые губы, спросил Зосим.

— По раю бегаешь, — проскрипела старуха и к губам монаха прислонила чем-то наполненную посудину. — Это лекарство. Выпей, не умрешь, не бойся. Брат твой, Григорий, тебя сюда привез. Вылечи, говорит, а потом отпусти по вольному свету рыскать…

Густой напиток, похожий на сосновую смолу, издавал горьковатый запах. Зосим проглотил его, скривив губы. Положил поудобнее голову и стал рассматривать избу, в которой оказался. Перед дверью, в полутьме, подремывала глинобитная печь. К ней прижалась коротенькая скамейка. Печь топилась по-черному. Стены и потолок, как воронье крыло, черные.

— Так где сам Григорий? — обратился к старушке Зосим.

— Домой, конечно, на своем тарантасе укатил. Куда же еще? — прошамкала старая беззубым ртом.

Репештя

Летние ночи коротки: не успели звезды с синего подола неба исчезнуть, как уж восточный край его начинает светлеть, предвещая восход солнца.

А на Сереже слышны молодые голоса, смех, песни, то здесь, то там в темноте блестит свет костра. Сеськинская молодежь собралась в эту ночь, чтобы славить щедрое лето.

На девушках и парнях — венки из цветов и трав. Заводила местной молодежи — высокий русоволосый парень — опустил на воду широкую протесину, а на ней стоит, расставив в стороны «руки», соломенная кукла в золотистом соломенном сарафане и венке из ромашек и васильков. Это подарок Ведяве, покровительнице воды. Масторава, покровительница земли, Вирява, покровительница леса, и Норовава, покровительница поля, тоже получат свои подарки, чтоб уродились в этом году хлеба «соломой с оглоблю, с дугу колосом, с колядовую лепешку зерном».

20
{"b":"246938","o":1}