Давно разошлось по домам стадо. В темных избах, натрудившись за день, люди спали. Лишь молодые парни и девки собрались под окнами Насти Манаевой. И так каждый вечер, и весною, и летом. Настя овдовела три года назад, муж ее утонул в Сереже. Живет Настя со свекровью. Девки и ребята расселись на приготовленных для сруба бревнах и поют песни. Коренной запевалой в этом деле считалась Лукерья Москунина. Так много песен у неё — как подсолнечные семечки их лузгает. Сама Лукерья, точно нежеребая кобыла, но в ее сторону никто не поглядывал: родня вся ее слыла чахоточной. Хотя сама Лукерья — кровь с молоком, здоровее ее еще девку поискать, но людям рот не заткнешь.

После песни плясуны выходят. В рожок им играют, посвистывают. Семен Кучаев на гармони наяривает. Гармошку ему купил на Макарьевской ярмарке старший брат Гераська, который вот уже третий год работает у купца Строганова. Гармошка маленькая, на коленях помещается, да голос ее уж больно звонкий — за околицей слыхать. Поначалу молодые люди дивились этому, затем пообвыкли, гармошка стала привычной, без нее не проходит ни один вечер. Девчата, понятное дело, тайно любили гармониста, и чего скрывать, Семен и сам красавец — лицо чистое, кудри кольцами вьются, глаза голубые, ясные. Парень по Зерке Алексеевой страдает. Во время игры на гармошке накренит голову и украдкой поглядывает в ее сторону. А Зерке-то этого и надо. Сама к Семену не лезла, но и не убегала от него. В полночь, когда нет поблизости подруг, они остаются наедине. При людях свои чувства не принято показывать. Таковы здешние обычаи. В сегодняшний вечер за молодыми людьми увязался Николка. Сердечко его сжалось от горя: Уленька Козлова на гулянку не вышла. Сестра уже несколько раз прогоняла его домой, наконец Николка по знакомой тропинке пошел домой, а тут перед ним любимая девушка. Нарядная, серьги в ушах блестят при лунном свете.

— Ты куда это? — сорвалось с языка Николки.

— Ты не кудахтай, куда-куда! Куда хочу, туда и иду. Могу и с тобой…

У Николки от радости дар речи пропал. Остановились у крайней избы.

— Пойдем к нашему дому, там посидим, — предложила девушка.

— Папенька твой собак не спустит?

— Нынче он с Афонькой на пасеке ночует. Зосим с ними.

— Оранский монах в гости явился? — удивился Николка.

— Был монахом, теперь у нас жить будет. Скит оставил. — Вчера утром Уля слышала разговор нежданного гостя и отца. Отец прогонял нового пришельца, держать того в доме не хотел. Про это Николке она не сказала, конечно, сообщила только: — В скиту нелад идет. Гермоген, тамошний игумен, всех загрыз. Дядя Зосим сказал, что очерствела его душа от монашеской жизни, старость свою в Сеськине хочет провести.

За сельской околицей, миновав пруд, дошли незаметно до пологого склона Отяжки. Именно тут Григорий Козлов выстроил свой новый терем, отделившись от села. Вокруг терема — сад, окруженный высокими, стройными развесистыми липами. Навстречу пришедшим из калитки ринулись две собаки. Но узнав хозяйку, остановились и, скуля, через щель в заборе улезли в сад, где было, видимо, их логово. Но и там еще долго рычали и поскуливали, точно жаловались на свою молодую хозяйку, которая лишила их добычи.

Вошли в садовый домик. Уля зажгла свечку. Домик в две горенки. В маленькой — спальня, а в более просторной стоял стол, вокруг которого — широкие скамейки. В углу большой горницы — божница с иконой Богородицы.

— И вы матери Христа молитесь? — спросил Николка.

— Так папенька велит, — наклонила голову Уля. Робко пригласила гостя сесть за стол, сама устроилась напротив, заглядывая ему в глаза, словно искала в них что-то.

Николка, набравшись смелости, спросил:

— Что, нравлюсь я тебе?

— Нравишься, даже очень… — Уля сконфуженно наклонила голову, — только я боюсь, введу во гнев папеньку, он за богатым зятем гоняется… Да и с твоим отцом он никак не ладит… Твой родитель, говорит папенька, от Христа нас отлучает. Это великий грех. Так и мой дядя говорит.

— А он, дядя Зосим, этого Христа в глаза видывал? За одним столом с ним сиживал, как вот мы с тобою? — разгорячился Николка. — В чем вина эрзянских богов, зачем вы их на колени ставите?..

Уля думала про себя и не раз, отчего село раздвоилось: жители одного порядка в церкви молятся, другого — в Репеште. И сейчас не удержалась, спросила у Николки об этом. Тот долго молчал, наконец ответил:

— Бог небесный, как отец мой считает, один. Всемогущий и невидимый. В Репеште его душа. Она находится внутри старого дуба, на поляне Озкс-Тумо.

— Разочек хоть покажи мне, я посмотрю, где это.

— Ее увидит только тот, кто верит в силу нашего Озкса23 и в наших богов земных, — возгордился Николка.

Уля обиженно надула губы. Увидев это, Николка смилостивился:

— Ладно, приходи на Репештю с нами, увидишь. Вот закончится жатва, осенью опять Озкс проведем.

— Пойду, если возьмешь, обязательно.

Уля встала, из корзины у окна взяла яблоки, стала угощать гостя. Оба с хрустом ели и улыбались. Не заметили даже, как за окном собралась гроза, прогремел гром, горницу осветило синим пламенем.

— Ой, боюсь! — закричала девушка.

— Не бойся, бог грома добрых людей не трогает! — поглаживая девичью руку, успокаивал ее Николка.

— По-твоему, я девушка добрая?

— Ага! — тихо прошептал Николка.

Новый раскат грома заглушил слова его признания.

— Холодное молоко выпила, небось?

— Да, это… сами знаете, буренку мы недавно продали. Вымя у нее что-то испортилось…

— Иди ко мне садись, а то бабы расспросами замучают, — выручил соседа Кузьма.

На поле Кузьма с Николкой распрягли лошадок и, стреножив, пустили их на луг вблизи дороги. Мужики принялись косить рожь. Вначале шел Кузьма. За ним поспешал Филипп, третьим шел Николка. Рожь высокая, густая. Солома хороша и на подстилку, и на корм сгодится, а уж о зерне и говорить нечего. Оно — кормилец дома и основа жизни.

Женщины вязали скошенные стебли в тучные снопы, ставили их в суслоны. Только и мелькали их пестрые передники, яркие платки, да покачивались малиновые кисти Матрениного пулая. Николка остановился поточить бруском косу и встал было перед отцом, тот не пустил.

— Пятки тебе подрежу, не лезь, хребет успеешь наломать. За всю жизнь много травы и хлебушка придется валить. Не на себя, так на барина…

— Батя, а почему графиня Сент-Приест в наше село не заглядывает? — вытирая рукавом рубахи пот со лба, спросил Николка.

— Для чего сюда приезжать? Денежки ей Козлов во время доставляет. Соберет наши долги, да с прихватом еще кое-что, продаст в Нижнем на ярмарке — вот тебе и деньги. Графиня-то знать не знает, как хлебушек растет. Думает, наверное, что он сам в амбары попадает. Калачи у ней не переводятся, а, может, баранки да пряники сдобные, на меду да на сливках.

— Ну и разговор! — возмутился Филипп. — У меня живот к спине прилип, до смерти проголодался, целый каравай бы уплел, а не то, что пряники.

— Чего же молчал? — растерялся Кузьма.

— А вы меня не спрашивали, а самому как-то неудобно просить есть. Я всю ночь на реке рыбу ловил. Вернулся домой, гляжу, вы уже тронулись, перекусить не успел, — оправдывался сосед.

— Иди, в телеге найдешь что поесть, — сказал Кузьма и снова взмахнул косой.

Пока Филипп утешал свой живот, отец с сыном прошли еще один покос. К полудню участок наполовину был свален. По лицам мужчин градом струился пот, спины их гудели. В ожидании обеда присели отдохнуть, перевести дух. Николка, расстелив свой зипун, лег на спину и смотрел на синее безбрежное небо, по которому медленно плыли кучевые облака. Зерка ушла к ближайшему роднику за водой, отец пробивал свою косу.

— Видишь, какие они красивые, — Матрена показала мужу на участок, где гордо стояли снопы. Они были похожи на золотистые шалашики, внутри их и в дождь не промокнешь, так они густо и плотно расставлены. При сушке не упадет на землю ни одно зернышко.

— В нынешний год хлебушек у нас будет, — с явным удовольствием улыбнулся Кузьма. — И нам хватит, и подати уплатим.