— Хватит-то хватит, да как бы Зерка наша замуж не вышла. На свадьбу-то сколько надо, — беспокойно сказала Матрена. — И Любашенька соком наливается, — влюбленным взглядом показала мать на повзрослевшую девушку, которая в этот момент в березовой роще ломала ветки. — Как, сынок, у твоей старшей сестры есть жених? — обратилась она к Николке.

Николка ее не слушал, в голове его вертелся сорвавшийся с языка Ули вопрос: «Что, нравлюсь я тебе?»

— Что молчишь, язык отсох? У Любаши возлюбленный имеется, спрашиваю я тебя? — Подступая с большим черпаком к сыну, Матрена требовала ответа.

— Есть, есть! — Николка вскочил со своего зипуна и, хохоча, побежал к березовой роще.

Вскоре Николка с Любашей вернулись. Лицо девушки пылало и было в красных пятнах.

— Ох, моя родимая, да это что с тобой? — подбежала к ней встревоженная мать.

— Пчелы бешеными псами накинулись. — Любаша схватила кувшин с родниковой водой и стала умываться.

— Медку захотелось. Она ведь у нас сластена, — издевался над сестрой Николка.

— Намочи тряпицу и приложи к ужаленным местам, — посоветовал дочери Кузьма, а сам засмеялся: — Жениху тебя теперь и не узнать…

— Вам всё смех, а мне хоть плачь, — расхныкалась от боли и обиды Любаша.

— Пойдем, доченька, в шалаш, у меня там другое средство есть, быстро поможет. А вы, зубоскалы, наливайте себе похлебки, нечего зря время вести…

В шалаше Матрена намочила свой платок мочой, прислонила к лицу дочери.

— Так, детка, быстрее все пройдет. Полежи чуток и приходи обедать.

Кузьма чистил в хлевах у коровы и овец. Кидая в небольшое окошечко навоз, торопился: какая-то непонятная тревога подгоняла его, беспокоила с самого утра. С крыльца его окликнул Николка:

— Тетяй, гость к нам пожаловал!..

На крыльце Кузьма протер лапти, вошел в дом. Там его ожидал Зосим Козлов. Кузьма поздоровался и пригласил старика за стол. Матрена с дочерьми трепали в другой половине шерсть, Николка куда-то убежал, оставил их одних.

Зосим был сам не свой: спина сгорблена, как у старого волка, скулы вытянуты, волосы словно снегом запорошены. За шесть лет, пока Кузьма его не видел, Зосим сильно изменился. Видно, несладко в монастыре пришлось…

Зосим принялся жаловаться на своего брата Григория. Тот выгнал его на пасеку. Иди-ка поживи в диком дремучем лесу, от тоски околеешь, превратишься в зверя. Теперь Зосим с Кузьмою не пререкался, как раньше, чей Бог лучше, зато люто проклинал игумена Гермогена, про которого слышал много и Кузьма. Вот, к примеру, у князя Трубецкого купил Гермоген Кужодонский кордон и поселил там двух схимников. Ходили те старички-схимники в грязных лохмотьях по ближним селам и звали молиться двуперстием в новый скит, обещали жизнь райскую. Нет уж, дудки, теперь Зосима не обманешь, монастырские милости он испробовал. Однако, хоть на брата и сердился, но понимал, что только он один о нем заботится: от смерти спас, приют дал, хоть и в лесу. Пшена, муки привозит, наведывает его, с голоду не дает пропасть.

Кузьма слушал-слушал жалобное нытье гостя и не выдержал, сказал резко:

— Ты сам виноват, Зосим, в своих несчастьях! Зачем изменил нашей вере, свой народ предал? Вот теперь тебя, как пса шелудивого, и гонят все со двора — ни тем не нужен, ни этим.

— Прав ты, Кузьма Алексеевич, как всегда. Не зря тебя люди слушают. Вот и я к тебе пришел за советом. Примет ли меня общество, если вернусь?

— Общество-то примет. Да только сам-то ты готов ли постоять за наше исконное, древнее? Знаешь ведь, не жалуют наших богов сейчас власти, спокойно не дают нам молиться. Еще помнишь, наверное, как десять лет назад разорили нашу Репештю?..

В тот день Кузьма со своим отцом из Кужодона возвращались и, проходя мимо Озкс-Тумо, такое увидели, что волосы встали дыбом.

Прибывшие из Нижнего солдаты рубили топорами изображения богов, которым молились всем селом. Покровительницу лесов — Виряву — в щепки изрубили. На родник воз земли опрокинули. Даже Озкс-Тумо подожгли было, да хорошо, что пожар не занялся. Как ни просили Кузьма с отцом полицаев не трогать священное место, те свое черное дело не бросили. «Мы вам денег соберем, только Репештю не трогайте!» — на коленях просили со слезами отец и сын. Какое там! Полицмейстер Сергеев хохотал на весь лес: «Найдёте, дикари, чему помолиться, в лесу деревьев много!».

Потом четыре дня всем селом очищали поруганное, истоптанное место, чистили родник. С Видманом Кукушкиным Кузьма ходил за советом к главе Оранского скита, ныне покойному Савватию. Тот их успокоил: «Полицейские пришли и ушли, а вам здесь жить. Делайте по-своему». И теперь на поляне Озкса горят свечи, священный дуб еще крепче стал. А как же иначе? Пока народ жив, душа его жива — Репештя существует.

Кузьма часто сиживал у Савватия и всегда удивлялся, на него глядя: сам ростом невелик, слаб, а какая сила духа! Сколько любви пылало в его груди, сколько тепла и света сверкало в его глазах! Он не только Богу своему служил, он и людям свет нес. Кузьма у него многому научился. Евангелие впервые прочел, обсуждал, спорил, спрашивал у Савватия, чего не мог сам постичь. Игумен и о себе рассказывал, как к Богу пришел. «Жил я, — вспоминал старец, — одним днем. Носил офицерские погоны, катался в карете с собственным гербом. А вот душа моя молчала, словно мертвая: ни желаний, ни стремлений. Женщины меня любили, да и я их тоже. Однажды полк наш послали против Емельяна Пугачева. Молодой я был, бесстрашный, лихо саблей махал, не задумываясь, чьи головы летят. Когда восставших стали вешать на столбах и на деревьях, душа моя вздрогнула. Казалось, что я весь в крови… И оставил я службу, ушел в Улангерь, затем в Оран. После долгих размышлений понял: Библия не по словам Господа сделана, а ее сочинили люди, которые жили задолго до нас, в разные времена. Она учит нас, как жить сегодня». При этом Савватий нередко добавлял: «Не Библии верь, а восходящему над землей нашей солнцу. В Священном Писании слова — закон, а в настоящей жизни — солнце диктует порядок». И обещал старцу Кузьма: до последнего своего вздоха он будет вытаскивать людей из тьмы, возвращать им законы, которые учат любви и справедливости. «Живи для общей пользы, — учил старец. — Пусть река веры остановит мутные воды, и в твою душу прольется свет. Будут тебя за это подвергать гонениям — терпи, темнота людская побеждается не сразу. Взгляни на восток — там сверкает золотом солнце, в лесу же темным-темно, как в глубоком колодце. Не бойся темноты, гони ее от себя прочь, она непременно отступит…»

Савватий также научил Кузьму готовить лекарства из трав. Кузьма много раз видел собственными глазами, как змеи и разные гады испуганно шарахались от старца прочь, от его проницательного взгляда, как он свистом своим повелевал следовать за ним, что-то приговаривая. И змея лезла к нему за пазуху, выползая из-под ворота рубашки. Этому учился и Кузьма. «Все земные твари и все звери под человеческой рукою находятся, — учил Савватий. — Выше человека по разуму никого не было, нет — и не будет…»

Однако змею в человеческом облике распознать и победить Савватий не смог. Гермоген, подобно змее ползучей, влез в доверие и смертельно ужалил. Старик в одночасье скончался. На место его встал тот, которого Савватий считал своею правой рукой, верным другом. Однажды Кузьма ездил в скит, спрашивал о причинах смерти Савватия, только запуганные обитатели скита души свои перед ним не раскрыли. Об одном-единственном лишь услышал: Гермоген считает себя земным богом, и люди дрожат перед ним от страха. Гермоген, конечно, виновен был в смерти Савватия, да где найдешь правду? Да и не его это, Кузьмы, дело. Пусть монахи сами разбираются, кому служить. У него же своя цель: уберечь народ эрзянский и его веру от поругания таких, как Гермоген. Сейчас, слушая Зосима, Кузьма еще раз утвердился в правильности выбранного пути. Либо народ обретет прочную веру, либо окажется, подобно Зосиму, на перепутье. И это зависит теперь от него, Кузьмы Алексеева.