В сенате Чарльз Самнер и его темпераментный соратник Тадеуш Стивенс вели борьбу за принятие 13-й поправки, которая навеки искоренила бы рабство в Соединенных Штатах и «в любой местности, находящейся под юрисдикцией Соединенных Штатов». Их действия натолкнулись на бешеную оппозицию. Дебаты продолжались несколько месяцев.

После своего переизбрания Линкольн заявил, что он одобряет эту поправку к конституции. Президент представил конгрессу проект текста, автором которого явился Чарльз Самнер, и 3 января 1865 года 13-я поправка к конституции была утверждена. Второй пункт ее гласил: «Конгрессу дается право обеспечить проведение в жизнь этой статьи посредством соответствующих законов».

Итак, сопротивление южан было сломлено. В марте Конфедерация продемонстрировала перед всем светом свое безвыходное положение, сделав бесполезный жест — проведя закон о призыве рабов в действующую армию. Это дало ничтожные результаты и не спасло Конфедерацию от разгрома. Негритянские солдаты ни одним выстрелом не помогли угнетателям своего народа.

Теперь американцы готовы были признать, что Линкольн «выигрывает войну». Налицо были все основания для радости, но даже спустя много лет Дуглас вспоминал, какая тяжесть лежала у него на сердце в день торжества по поводу вторичного вступления Линкольна на пост президента, и задавал себе вопрос, не было ли это тогда страшным предчувствием. Голос президента был лишен звучности и той сердечной интонации, которой ораторы покоряют огромные аудитории; Линкольн говорил медленно, осторожно, словно вкладывая всего себя в каждое слово своей речи, своей последней речи, обращенной к его народу:

«Не тая ни против кого злобы, а исполненные милосердия ко всем и твердо веря в правоту нашего дела, постараемся закончить начатое, залечим раны нации, и позаботимся о тех, кто вынес на своих плечах войну, и о вдовах и сиротах, и сделаем все возможное для сохранения и упрочения справедливого и длительного мира внутри страны и со всеми народами».

На миг у Дугласа потемнело в глазах. Бессознательно он стал проталкиваться вперед. Тем временем церемония кончилась, толпа вокруг него задвигалась, зашумела. И тогда через головы стоящих впереди он поймал устремленный на себя взгляд президента, увидел, как приветливая улыбка осветила лицо Линкольна. Дуглас рванулся было к нему, но тут же остановился, заметив Эндрью Джонсона, вновь избранного вице-президента, рядом с Линкольном.

Этот эпизод описан Дугласом следующим образом:

«Мистер Линкольн коснулся руки мистера Джонсона и указал ему на меня. Сразу же гримаса брезгливости, глубокого презрения искривила лицо Джонсона, по-видимому отражая правдиво его чувства. Обнаружив, что я это заметил, он поспешил сделать дружественную мину, но было поздно: что проку закрывать дверь, если вы уже успели обозреть все в комнате?! Гримаса отвращения была для него естественной, а вымученная приторная улыбка явилась маской демагога».

Дуглас отвернулся, вновь охваченный мрачным настроением. «Каков бы там ни был этот Эндрью Джонсон, — подумал он, — одно, во всяком случае, ясно: моему народу он не друг!»

В тот же вечер в громадном Восточном зале Белого дома, на пышном приеме, какого ему еще не приходилось посещать в Америке, Дуглас старался убедить себя, что он явился сюда из чувства долга. Пусть на него бросают со всех сторон удивленные взгляды, не надо обращать внимание! Ведь никто, конечно, не сомневается, что он здесь по приглашению.

Даже в таком блестящем обществе Фредерик Дуглас производил внушительное впечатление. Одет он был безупречно, движения его были изящны и благородны. Его великолепная голова возвышалась над толпой; неудивительно, что президент заметил Дугласа в веренице гостей, подвигавшейся к нему для приветствия.

— Ба! Мой друг Дуглас! — весело воскликнул Линкольн и, схватив его за руку, добавил: — Я видел вас сегодня в толпе на улице. Как вам понравилась моя речь?

Дуглас улыбнулся, несколько смутившись. Он не хотел задерживать очередь.

— Мистер Линкольн, — шепотом сказал он, — сейчас я не смею отнимать у вас время своими впечатлениями. Тысяча человек дожидается чести пожать вам руку.

В этот вечер Линкольн был настроен едва ли не легкомысленно.

— Пустяки, — возразил он, усмехнувшись, — задержитесь на минутку, Дуглас! Во всей Америке нет человека, чье мнение для меня дороже вашего. Я впрямь хочу знать, что вы подумали, слушая меня.

Дуглас попытался ответить. Всю свою жизнь после этого вечера он жалел, что в нужную минуту не сумел более ярко выразить свои чувства.

— Это были святые слова, мистер Линкольн, — проговорил он. — Эти слова никогда не умрут.

Было видно, что этот ответ приятен Линкольну. Весь просияв, он сказал:

— Я рад, что вам понравилось.

Вскоре Дуглас торжествовал, узнав, что президент познал радость встречи со многими другими счастливыми, благодарными ему людьми. Дело было в Ричмонде, в штате Виргиния. За несколько дней до этого генерал Вейцель отбил город у мятежников, имея у себя в арьергарде 29-й коннектикутский негритянский полк. Для рабовладельческой «аристократии» Ричмонда это было наивысшим оскорблением. Все, кто мог, бежали из города. Остальные заперлись в домах, плотно закрыв ставни. Мертвая тишина царила в разбитом городе в это теплое апрельское утро. А в садах пышно распускалась жимолость и сирень.

Первым, заметившим причалившую к берегу лодку, был негритянский постовой. Из лодки выскочил худой высокий мужчина и следом за ним небольшой мальчуган. Махнув рукой, он приказал матросам в лодке оставаться на местах.

— Мы пойдем одни, — сказал мужчина и, взяв мальчика за руку, зашагал с ним по набережной.

— Как пройти к нашему штабу? — спросил он постового.

Тот никогда не видал Авраама Линкольна, но догадался, что это он, и ловко отдал честь.

— Я провожу вас, сэр, — весь задрожав, предложил солдат.

Президент улыбнулся и покачал головой:

— Не надо, вы мне только скажите.

Штаб находился поблизости, во дворце Джефферсона Дэйвиса. Не найти его было невозможно. Солдат глядел Линкольну вслед. Ему хотелось закричать, побежать, рассказать всем великую новость, но он не смел покинуть свой пост.

Не герой-победитель, а очень усталый человек шагал по улице, подняв изборожденное глубокими морщинами лицо, рассеянно глядя на редкие деревья, покрытые первыми зелеными листьями. Вокруг него громоздились развалины войны. Внезапно навстречу ему выбежал черный мальчуган и, вперив взор в незнакомца, закричал:

— Господи! Это же мистер Линкольн!

Сразу же со всех улиц и переулков стали сбегаться негры. Они неслись, выкрикивая его имя, подбрасывая в воздух шапки, приветственно маша руками. Безлюдные улицы запрудили толпы негров; они простирали к нему руки, восклицая:

— Благослови вас бог, мистер Линкольн!

— Благодарим вас, мистер Линкольн!

— Спасибо! Слава богу!

Какой-то старик упал на колени и поцеловал президенту руку.

По щекам Линкольна струились слезы. Все притихли, когда он положил руку на склоненную перед ним седую голову, потом нагнулся и помог старику встать.

— Да благословит вас бог, да сохранит вас господь! — было все, что сумел Линкольн выговорить в эту минуту.

Толпа расступилась, давая ему пройти. Уже дойдя до штаба и оглянувшись, он увидел, что улица все еще запружена неграми.

Никто не расходился — все ждали, пока он выйдет, время от времени оглашая воздух приветственными криками или затягивая песню. Но вот Линкольн вышел и, остановившись на высоком крыльце, поднял руки, призывая ко вниманию. Все негры слушали, обратив к нему лица, точно к солнцу. Многие упали на колени. Президент говорил простыми словами.

Он разделяет их радость. Ему приятна их преданность.

— Только это не моя заслуга, — сказал он, — это господь вас освободил.

Но люди все равно знали, что он был посланцем господа!

— До сих пор вы были лишены законных прав вашими так называемыми хозяевами. Теперь вы так же свободны, как и я. И если те, кто считает себя старшими над вами, не знают об этом, вооружитесь саблей и штыком и докажите им, что вы не рабы, ибо бог создал всех людей свободными и наделил их одинаковыми правами на жизнь, свободу и стремление к счастью!