Вся страна аплодировала Дугласу. Белые читали эти слова и начинали стыдиться своих предрассудков, рабочий люд читал их и благодарил бога за то, что он послал Америке Фредерика Дугласа; негры читали их и спешили на призывные пункты.

В то утро, когда 54-й массачусетский полк уходил из Бостона, Фредерик и Анна были в толпе на плацу. Они провожали на войну двух сыновей. Дуглас даже не думал о том, что создание первого негритянского полка — его заслуга. Почему-то вспоминалось совсем другое: в детстве Льюис всегда хотел иметь пони, у Чарли была привычка разбрасывать свои башмаки посреди комнаты, и все спотыкались о них. Фредерик прижимал к себе руку жены, стараясь успокоить ее дрожь. Да, жаль, что он так и не сумел наскрести денег и купить сыну пони.

Стоя в группе новобранцев, Чарли заметил мать. Он помахал ей рукой, и, хоть он ничего не крикнул, она прочла по его губам: «Здравствуй, мама!» Она видела, как Чарли толкнул брата и…

В эту минуту колонна двинулась, знамена взвились, солнце зажгло ярко начищенные штыки и блеском отразилось в глазах солдат. Они ушли, печатая шаг, ведомые отважным капитаном Шоу, и долго еще была слышна их песня:

Высокий мужчина устало ходил взад и вперед по комнате; пышный, густой ворс ковра не приминался под ногами, шаги были неслышны.

Все, что он делал до сих пор, было подчинено одной-единственной цели — сохранить союз. Во имя сохранения союза он предлагал уступку за уступкой, посылал людей на смерть, собственными глазами видел страшные картины их гибели. И все-таки конца этому нет.

Президент убеждал южан, как только мог. В своем последнем послании конгрессу он предложил поправку к конституции, согласно которой любой штат, упразднивший рабство к 1900 году или ранее, получал право претендовать на полную компенсацию от федерального правительства. Вот как далеко отодвигал он черный день рабовладельцев! Но ничего не вышло из этого предложения, ничего решительно.

Сохранить союз! Но если объявить об освобождении негров, не вспыхнет ли революция в пограничных штатах? Не вызовет ли это разгул темных страстей, который обречет страну на террор, разграбление и гибель? Ведь его достаточно предупреждали на сей счет! А может быть, правы аболиционисты? Уж очень убедительно говорил об этом англичанин Джордж

Томсон. Президент беседовал также с Уильямом Ллойдом Гаррисоном — вот человек, который за всю жизнь ни разу не отступил от своих принципов! И в этом же кабинете он принимал негра — Фредерика Дугласа.

Дуглас изложил суть вопроса так хорошо, так всесторонне, с такой железной логикой, что президент нежданно-негаданно ощутил необходимость защищаться перед бывшим рабом. Тот спокойно и терпеливо выслушал его, а потом сказал:

— Но это единственный способ, мистер Линкольн, единственный способ сохранить союз!

За окнами потемнело и стало пасмурно. Солнце скрылось за тяжелыми темно-серыми тучами, грязный снег лежал вокруг Капитолия. Высокий мужчина опустился на колени и закрыл руками изможденное лицо.

— Да будет твоя воля, господи, да будет твоя воля!

Он, Авраам Линкольн, четырнадцатый президент Соединенных Штатов, готов пожертвовать своей честью, своим добрым именем, всем своим достоянием ради того, чтоб сохранить союз. История будет судить о нем по одному этому дню. Он встал с колен, повернулся и дернул шнур звонка, вызывая секретаря.

В Бостоне напряженно ждали. Сегодня правительство должно произнести свое веское слово о рабстве. Хотя отколовшиеся штаты отвергли ультиматум Линкольна и не воспользовались его обещанием задержать декларацию об освобождении рабов, негры и их союзники сомневались и тревожились не без причины: мистер Линкольн мягкосердечен, беспредельно терпелив, и нет предела уступкам, на которые он готов идти во имя мира. Сейчас, как никогда, необходима декларация об освобождении негров: она положит конец компромиссам с рабовладельчеством, изменит весь ход войны, даст ей иную цель.

В канун Нового года негры дежурили в своих церквах, а оттуда направились в храм Тремонт на массовый митинг. В музыкальной аудитории был назначен праздничный дневной концерт. Декларацию президента ждали в Бостоне к двенадцати часам дня. Но время близилось уже к вечеру, и возникали опасения, что, может быть, вообще-то ждут напрасно.

Восемь часов, девять, десять — ничего! Фредерик Дуглас шагнул к краю трибуны и остановился, не промолвив ни слова. Напуганная его убитым видом, публика замерла. Наконец Дуглас заговорил хриплым, срывающимся голосом:

— Леди и джентльмены, я знаю, что сейчас не время для дискуссий. Мы в этот момент не в состоянии воспринимать многословие, со всей его силлогистикой и красотами стиля. Мы ждем иного — трубного гласа, возвещающего ликование.

Дуглас постоял с минуту, склонив голову. Затем он продолжал:

— Мы ждем зари нового дня. Мы ждем отклика на наши исступленные молитвы. В течение веков мы… — Вдруг Дуглас заметил, что толпа возле дверей раздвинулась. У Дугласа сперло дыхание.

По проходу бежал человек.

— Пришла, пришла телеграмма! Несут! — кричал он.

Восторженные возгласы слились в гул ликования, и скоро счастливая весть разнеслась по городу. Мужчины и женщины кричали от радости, в воздух летели шляпы, незнакомые люди обнимались и плакали. Гаррисону, стоявшему на галерее, устроили бурную овацию, Гарриет Бичер-Стоу подняли и поставили на скамью — капор ее съехал набок, по щекам струились слезы… А с трибуны читали текст: «…получают свободу отныне и навсегда», и все затихли, чтобы не пропустить ни слова.

Потом священник Чарльз Ру (он стоял за спиной Дугласа) запел своим великолепным голосом, и все ему вторили:

По подводному кабелю весть об освобождении негров перелетела Атлантический океан. Толпы людей высыпали на улицы Лондона и Ливерпуля. В Манчестере три тысячи ткачей, большинство которых не работало из-за отсутствия хлопка, приняли на митинге решение послать поздравление президенту Линкольну. Джоржд Томсон провел такое же собрание в Ланкашире, а в Эксетер-холле с речью на многолюдном митинге выступил Джон Стюарт Милль.

Но самая прекрасная музыка неслась с глухого, далекого Юга. Это была древняя песня, столь же древняя, как первый человек, поднявшийся из трясины, с грязного темного речного дна, и ощутивший на лице своем солнечное тепло; древняя, как та песня, которую пел народ, переходивший Красное море, древняя, как бой барабана в джунглях, древняя, как песня людей, везде и повсюду стремящихся к свободе. Но это была и новая песня, юная, простая, безыскусная; чудесный гимн, рожденный по ту сторону океана, напоенный соками молодой Америки — плодородного чернозема дельты Миссисипи, могучих великанов-деревьев на бесчисленных горных склонах, сказочной изумрудной зелени болот, холмистых лугов вдоль великой реки. Негры создали этот гимн в день своего освобождения от рабства.

Они сидели, прижавшись друг к другу в хижинах, притихшие, неподвижные. Немощные старики и старухи, одной ногой стоявшие в могиле, всю жизнь молившиеся об этой минуте, ждали. Ждали и молодые мужчины и женщины, скованные по рукам и ногам путами неволи. Ждали матери, прижимая к груди своих младенцев.

Одни прислушивались, не ударит ли гром, не разверзнется ли земля. Другие всматривались в небо, не спускается ли господь бог на облаке, чтоб даровать им свободу. Бормотали: «Все может быть!» — и ждали.

И они узнали явившихся к ним лучезарных божьих ангелов: грязного, измученного солдата в рваном, растерзанном мундире, старика с седой щетиной на лице, через силу приковылявшего из города, женщину, которая с трудом добрела до них, едва не утонув в болоте, тощего белого бедняка, рисковавшего жизнью ради того, чтобы обрадовать их, быстроногого юношу-негра, бежавшего без устали всю дорогу. Все это были посланцы, спешившие к ним с доброй вестью.