Но вдруг однажды в тюрьме появился владелец Фрилэнда с мистером Гамильтоном, чтобы забрать с собой всех заключенных, кроме Фредерика. Они возвращались домой без наказания. Старая хозяйка убедила сына, что это единственный верный образ действий:

— Никто не виноват, кроме этого чужого мальчишки. А наших привези домой!

Фрилэнд переговорил с Гамильтоном. За отсутствием другого выхода, оба согласились, что так и придется поступить.

Фрилэнд сам не мог объяснить себе, почему он разрешил своим невольникам проститься с Фредериком. Все, что мать говорила об этом негре, оказалось правильным. Он и в самом деле опасен. Фрилэнд был совершенно уверен, что этот юноша, который так спокойно стоял сейчас перед ним, замышлял побег его невольников. Сколько человек участвовало в заговоре и куда собирались они направиться? Почему решились они оставить плантацию? Ведь у рабов куда меньше забот, чем у их хозяина, — есть крыша над головой, одежда, пища. Его мать сама лечит больных невольников. Их никогда не заставляют тяжело работать. Фрилэнд не прочь был бы задать несколько вопросов этому парню.

Фрилэнду было также совершенно ясно, что остальным не хотелось возвращаться. Генри цеплялся за руку Фредерика, крупное, грубое лицо его подергивалось. Фрилэнд слышал, как молчаливый обычно Сэнди произнес: «Большое дерево только гнется на ветру. Большое дерево стоит!»

— Я этого не забуду, — сказал ему Фредерик.

Потом все они вышли из тюрьмы и влезли в ожидавший их фургон. Возвращались домой с помпой, в запряженном мулами фургоне; правил один из людей мистера Гамильтона. Оба хозяина ехали верхом. Фредерик, стоявший у зарешеченного окна, видел, что друзья махали ему руками, пока фургон выезжал на дорогу.

Оставшись в одиночестве за решеткой, Фредерик целиком предался своему горю. Он не сомневался, что теперь уже наверняка обречен на отправку в ненавистную и страшную для всех рабов Джорджию, Луизиану или Алабаму. Теперь-то уж за ним придут, чтобы услать его «вниз по реке». И все же Фредерик был рад, что товарищей не отправляют вместе с ним. По крайней мере им сейчас будет не хуже, чем прежде, до того, как они начали мечтать о свободе. Зато теперь они выучились грамоте. В конце концов им удастся вырваться на волю. Но Фредерик был еще слишком молод, чтобы эти мысли принесли ему настоящее успокоение, слишком молод и нетерпелив.

Неделя тянулась долго, и, наконец, к радостному облегчению Фредерика, явился капитан Олд, чтобы забрать своего невольника. Громким голосом объявил он шерифу, что собирается отослать мальчишку к своему приятелю в Алабаму.

Шериф взглянул на Фредерика. Жаль, что такой славный на вид, крепкий работник не сумел вести себя как следует! Шериф с отвращением выплюнул только что заложенную за щеку свежую порцию табака. Почему-то она вдруг потеряла всякий вкус. У Фредерика упало сердце, но он послушно отправился за своим хозяином.

Последующие дни были проведены в относительной праздности в поместье Олда, находившемся под самым Сент-Микэлсом. Положение Фредерика среди других невольников изменилось к лучшему. К нему относились, словно к почетному гостю, и юноша находил в этом некоторое утешение.

Однако приятель из Алабамы все не появлялся, и, наконец, капитан Олд сказал Фредерику, что решил снова отправить его в Балтимор, к своему брату Хью. Сказал также, что Фредерик должен изучить какое-нибудь ремесло и если будет вести себя хорошо, то в свое время капитан, может быть, позволит ему выкупиться на волю.

Фредерик не верил своим ушам. Но вот наступило утро, когда они отправились в Сент-Микэлс, где Фредерик был сдан на руки капитану маленького клипера. Судно поставило паруса и взяло курс на Балтимор.

На своем пути к морю, река Патапаско разрезает надвое старый город Балтимор. Здесь линия обрыва— то место, где твердые скалы Пидемонта встречаются с более мелкими породами прибрежной равнины, — проходит ближе к берегу, и широкое речное устье образует большую, укрытую от непогоды гавань. Балтимор был в те дни городом двойственного облика; по темпераменту своему он еще склонен был мечтательно оглядываться на Юг, но уже деловито — в дневное время, во всяком случае, — обращал свои взоры на Север. Старинные английские семьи, по всей видимости, начинали чахнуть, а «выскочки» хотели развития коммерции.

В начале XIX века Балтимор был вторым после Нью-Йорка портом по количеству прибывавших в него иммигрантов из Европы: ирландцев, итальянцев, греков, поляков, скандинавов. Из Балтимора они растекались по всему Мэриленду. Остальные округа относились с опаской к резкому росту населения в Балтиморе, в особенности населения неанглийской национальности. Когда в 1819 году федералисты были отстранены от власти, в законодательном собрании штата встал вопрос о том, чтобы делегаты от округов избирались соответственно количеству населения. Но это предложение было провалено, ибо другие округа отказались отдать весь огромный сельскохозяйственный штат Мэриленд «в руки купцов, спекулянтов-банкиров, торговцев лотерейными билетами, иностранцев и балтиморской черни».

Долгие годы такое отношение к Балтимору мешало евреям получить гражданские права. Только в 1826 году им разрешили голосовать. Произошло это ровно через два года после того, как худощавый, сутулый Бенджамен Ланди пришел пешком из лесной глуши Теннесси с печатным станком за спиной и начал выпускать свой «Дух всеобщей эмансипации» — первую в Соединенных Штатах газету, направленную против рабства.

После принятия «Закона об евреях» балтиморцы стали пристальнее глядеть за газетой, издаваемой Ланди. Пошли разговоры о влиянии иностранцев. Однажды Остин Вулфолк, работорговец с особенно дурной славой, напал на издателя на улице и до полусмерти избил его.

Городская торговля и промышленность расширялись. Судостроение зародилось там давно, еще в колониальную эру. Когда по вновь проложенным дорогам в Балтимор привозили товары с Запада, купцы стали отправлять их на собственных судах, и значение города как морского порта окончательно упрочилось. В 1810 году Балтимор был уже третьим по величине городом в Америке. Со времени принятия Декларации независимости население его выросло в четыре раза. Балтиморские клиперы привозили кофе из Южной Америки, чай и опиум из Китая, невольников из Африки.

Ни для кого не было тайной, что когда ввоз в страну африканских невольников стал считаться уголовным преступлением, в стране развилась контрабанда. К 1826 году работорговля между штатами достигла колоссальных размеров. Парусные суда, наполненные скованными рабами, шли вдоль берегов Атлантического океана и залива в Новый Орлеан— на самый крупный невольничий рынок Юга. Объявления об этом живом товаре открыто печатались в газетах рядом с известиями о других товарах. Что бы ни гласил закон, для славного города Балтимора все это было лишь «праздной болтовней», мешающей столь прибыльному делу. Уильяма Ллойда Гаррисона посадили в тюрьму — этот чужак лез не в свое дело. Издание «Духа всеобщей эмансипации» запретили, а все экземпляры этой подстрекательской газеты уничтожили; так по крайней мере казалось работорговцам. Однако потрепанные, зачитанные страницы ее то и дело появлялись в самых неожиданных местах.

Еще ребенком, следуя повсюду за своим юным хозяином, Фредерик безотчетно подмечал деловую суету, спешку, оживленное движение быстро растущего города. Сидя на ступеньках школы в ожидании Томми, он видел подводы, груженные доверху товарами, направляющиеся в гавань. Иной раз подвода увязала в дорожной грязи, мул пытался изо всех сил ее вытащить, а иностранцы кричали что-то по-своему, что — Фредерик не понимал. Когда с воза падал на землю стебель сахарного тростника, Фредерик припрятывал его. А вечером они с Томми подолгу жевали сладкое волокно — маленький хозяин в постели, его раб — растянувшись на полу.

Фредерику приходилось видеть невольничьи партии, бредущие по улицам Балтимора, скованных вместе мужчин и женщин, а иногда и маленьких детей. Мальчишки всегда бросали игру и долго смотрели им вслед.