Главный коридор отделения Королевской скамьи в Доме Правосудия, как и все главные коридоры, есть место странных встреч и разговоров. Здесь вас может ожидать и сюрприз, который изменит всю вашу оставшуюся жизнь, и просто приглашение на посредственный обед в нижнем ресторане; никто заранее не знает. Прайам, конечно, никакого приглашенья на обед не получил. Протискиваясь сквозь толпу — потому что в этом коридоре разве что спичками и зубочистками не торгуют, в остальном же он ничем не отличается от утреннего Стрэнда — он увидел, как мистер Оксфорд беседует с какой-то дамой. Ну, а он ни единым словом не обменялся с мистером Оксфордом после той исторической сцены в клубе, и впредь не собирался хоть единым словом с ним обмениваться; однако между ними не произошло и формального разрыва. Самое благоразумное, следственно, было повернуть и пойти другим коридором. Так Прайам бы и смылся, ибо очень был способен на поразительное благоразумие, когда надо избежать ненужной встречи. Но в ту самую секунду, когда он поворачивал, дама, беседовавшая с мистером Оксфордом, увидела его, шагнула к нему с быстротою мысли и протянула ему руку. Высокая, тощая, чопорно достойная при всей резкости движений, как у заводной куклы. Юбка, плащ, все это было у нее — не придерешься; но притом, увы, — большие ноги (не ее вина, конечно, хотя мы склонны считать большие ноги преступлением), а оперенная шляпа — и того больше. Свой возраст она скрывала под вуалью.

— Здравствуйте, мистер Фарл, — уверенно адресовалась она к нему, но голос дрогнул.

То была леди София Энтвистл.

— Здравствуйте, — ответил он и тоже протянул ей руку.

А что еще он мог сказать, а что еще он мог сделать?

Тут руку протянул и мистер Оксфорд.

— Здравствуйте, мистер Фарл.

И, пожимая ненавистную руку мистера Оксфорда, опять Прайам сказал: «Здравствуйте».

Прошлого как не бывало; прошлое как бы исчезло, как будто кануло в пошлость многолюдного коридора. По всем правилам благородного поведения, леди Софии Энтвистл полагалось ткнуть в Прайама дрожащим пальцем и выставить его на позор пред целым светом, как безжалостного похитителя доверчивых девичьих сердец; ему же полагалось дать пинка мистеру Оксфорду, вредному еврею. Но они всего-навсего пожали друг другу руки и пожелали друг другу здравствовать, хоть здравие друг друга едва ли пристально их занимало. Что и показывает, до какой же степени пришло в упадок древнее достоинство народа.

Потом они помолчали.

— Вы знаете, наверно, мистер Фарл, — вдруг заговорила леди София, — что я буду давать свидетельские показания на этом процессе.

— Нет, — сказал он. — Я не знал.

— Да, оказывается, весь континент обрыскали в поисках хоть кого-нибудь, кто б вас встречал под собственным вашим именем и безусловно мог бы вас опознать, и все напрасно — конечно, из-за своеобразия ваших манер во время путешествий.

— Подумать только, — сказал Прайам.

И этой женщине он строил куры. Он ее целовал. Они друг другу обещали руку и сердце. С его стороны, конечно, чистейшее безумие; однако, в глазах лица беспристрастного, никакое безумие не извиняло того, что он ее бросил, бежал от ее интеллектуальных чар. Взгляд его проник сквозь вуаль. Нет, она была даже моложе Элис. И не более некрасивая, чем Элис. И, рассуждая о картинах, она не вонзала ему нож в сердце, ввинчивая в рану. Она была одета лучше Элис. И эту милую сдержанность самой бы Элис нечем было крыть. Да, но все же… Она вела себя великолепно, как бы забыв про все, что ей выпало на долю. Да, но все же… Даже и в столь горький час он нашел в себе силы ее ненавидеть, за то, что он ей строил куры. И тут ему, конечно, нет прощенья!

— Я была в Индии, когда впервые услышала про этот процесс, — продолжала леди София. — Сперва решила, что это просто-напросто новое дело Тичборна[25]. Ну, а потом, зная вас, я в этом усомнилась.

— И поскольку леди София оказалась в Лондоне, — вставил мистер Оксфорд, — она, такая добренькая, согласилась принести свои бесценные свидетельства в мою пользу.

— Это, положим, сильно сказано, — возразила холодно леди София, — я здесь потому, собственно, что вы меня вынудили повесткой. И все из-за вашего знакомства с моей тетушкой.

— Вот именно! Вот именно! — поддакнул мистер Оксфорд. — Кому ж это приятно — давать показания и подвергаться перекрестному допросу! А уж вам! Тем более я вам признателен за вашу доброту, леди София.

Прайам все понял. Леди София, после его предполагаемой смерти, поведала родне об их помолвке, а наглый мерзавец мистер Оксфорд ее на эту удочку поймал и вынудил давать нужные ему показания. Вот-вот, — и после этих показаний все, кому не лень, станут острить в том духе, что чем жениться на тощей вековухе, Прайам Фарл предпочел прикинуться мертвым.

— Понимаете ли, — пояснил ему мистер Оксфорд, — леди Энтвистл, самое-то главное, видела вас в Париже с вашим лакеем вместе — и лакей был явно ваш слуга, а вы его господин. А значит, о том, чтоб она попалась на удочку лакею, выдающему себя за господина, не может быть и речи, тут номер не пройдет. И какое счастье, какое счастье, что я в самое время напал на след леди Софии! Подумать только! Вчера вечером!

И ни единого упоминания об упрямстве Прайама по поводу воротничка! Воротничок Прайама в глазах мистера Оксфорда был, повидимому, неким явлением природы, как дождь, как риф на дне морском, как нечто, что приходится покорно принимать! И никакой досады на Прайама! Нет, положительно, великий дипломат, этот мистер Оксфорд!

— Мне нужно вам сказать несколько слов, — обернулась к Прайаму леди София.

Мистер Оксфорд с поклоном ретировался.

А леди София пристально смотрела на Прайама. И снова ему пришлось признать, что она великолепна. Она была главной его ошибкой; но она была великолепна.

При последней встрече он ее обнимал. Она пришла в Вестминстерское аббатство на его похороны. И всего этого для нее как будто не существовало! Она стояла перед ним, спокойная, светская, приемля свое ужасное прошлое. И, кажется, она его простила.

Леди София сказала просто:

— Ну, мистер Фарл, давать мне эти показанья или нет? Вы понимаете ведь, что все от вас от одного зависит?

Но с чем сравнить ее небрежный тон? Прямо какое-то геройство. И даже ноги у ней стали меньше.

Он себе поклялся, что скорей даст себя разодрать в клочья, чем станет в угоду бессовестному мистеру Оксфорду сдирать с себя воротничок в присутствии всех этих драматических артистов. Его ужасно оскорбили, расстроили, над ним позорно измывались, им помыкали. Все совали нос в его дела, и он готов был скорей дать себя разодрать в клочья, чем выставлять напоказ эти родинки, которые вмиг решали дело.

Так вот — она его разодрала в клочья.

— Не беспокойтесь, прошу вас, — сказал он ей в ответ. — Я уж сам постараюсь.

В эту минуту явилась Элис, приехавашая следующим поездом.

— До свиданья, леди София, — сказал, поклонившись, Прайам, и он ее покинул.

«Фарл снимает воротничок». «Уитт против Парфиттов. Процесс окончен». Эти и подобные плакаты трепал на Стрэнде ветерок.

Никогда еще в истории империи снятие полотняного крахмального воротничка (размер 42) не вызывало и тысячной доли того волненья, какое вызвало снятие данного воротничка. То был эпохальный жест. Им завершалась драма «Уитт против Парфиттов». Знаменитые артисты, занятые в пьесе, разумеется, не дали делу тотчас развалиться. Нет, оно должно было идти к концу степенно, стройно, величаво, согласно форме и расходам. Подобало вызвать и допросить новых свидетелей (например, докторов), а прежних вызвать снова. Дункана Фарла, например, снова допросили, и если положенье было унизительно для Прайама, не менее унизительно было оно и для Дункана. Правда, у Дункана было то преимущество, что судья не спрягал и не склонял его в хвост и в гриву, произнося заключительное слово, как и присяжные, произнося вердикт. Англия вздохнула с облегчением, когда все это кончилось и знаменитые артисты ушли со сцены в блеске славы. По правде говоря, Англия, столь гордая своими установлениями, поднатерпелась страху. Методы ее судопроизводства чуть не посрамились из-за того, что кто-то там не захотел снимать воротничок на публике. Собственно, они и посрамились, но потом все обошлось, и Англия сделала вид, что методы именно сработали как надо. Ведь произошла бы жуткая несправедливость, если бы Фарл так и не снял этот свой воротничок. Поговаривали, естественно, что, в тюрьме за двоеженство, хочешь — не хочешь, а воротничок с тебя сдерут; но потом пронесся слух, что насчет двоеженства как-то, кажется, поторопились, и миссис Лик потом сама запуталась. Но так или иначе, английское правосудие вышло из передряги с честью. Ведь это жуть, какое было дело. И все теперь рассуждали исключительно умно. И газеты, особенно те, что повечерней, в один голос кричали, что Фарлу теперь несдобровать, какой он там ни знаменитый — гениальный.