Прайам ринулся вперед с удивительным проворством. А поскольку дело не терпело отлагательства, стражу входа-выхода ничего не оставалось иного, как только его пропустить. В следующий миг хлопнула дверь подъезда. Прайам не вернулся. Элис же промакнула чай чистенькой, крахмальной салфеточкой, извлеченной из буфета.

Остальным членам семейства покойного Генри Лика — с чашками в руках — трудновато оказалось поддерживать беседу в том ключе, какой избрали близнецы — викарии. Миссис Лик, их матушка, откровенно роняла слезы на поглощаемые бутерброды, варенье и зеброподобные тосты. Джон сметал все, предлагаемое Элис, и уныло, сумрачно молчал.

— Он собирается вернуться? — осведомился наконец Мэтью.

— Кто? — отозвалась Элис.

На секунду Мэтью задумался, потом с нажимом, злобно отчеканил:

— Отец.

Элис улыбнулась:

— Да нет, едва ли. Ушел, наверно. Понимаете, он весь такой какой-то. Его не пересилишь, хоть ты из кожи лезь. Нет, его только по шерстке можно гладить. У него, конечно, есть свои хорошие качества — я с вами откровенно, ведь он ушел — у него есть свои хорошие качества. Но когда миссис Лик, ведь так она назвалась, по-моему, рассказывала про его жестокость, ах, как я ее понимала. Боже меня упаси его осуждать, он иногда такой хороший, а потом раз и… еще чашечку, мистер Джон?

Джон подошел к столу и молча подставил свою чашку.

— Вы ж не хотите сказать, мэм, — простонала миссис Лик, — что он?..

Элис скорбно кивнула. Миссис Лик разрыдалась.

— Когда Джонни пять неделек было, — запричитала она, — он мне руку выкрутил. И без денег меня держал. А один раз в погребе меня запер. А утром как-то, я гладила, так он ка-ак выдернет утюг горячий у меня из рук и ка-ак…

— Ой, не надо! Не надо! — увещевала ее Элис. — Я все знаю, что вы мне скажете. Знаю потому, что и сама…

— Как! Неужели же он и вам утюгом грозил?

— Да если б только грозил! — у Элис был вид мученицы.

— Выходит, он не переменился ни чуточки за все эти года! — всхлипывала мать викариев.

— Может, он изменился, но только к худшему, — отозвалась Элис. — И кто ж мог знать? — она смотрела на викариев. — Кто ж мог догадаться? И все-таки никто-никто не может быть добрей, это когда вдруг на него найдет!

— Ой, правда-правда, он такой всегда был переменчивый, такой чудной!

— Чудной! — подхватила Элис. — Вот именно что! Чудной! Я даже думаю, что у него не все дома. Такие дикие фантазии. Я, правда, на это без внимания, но все же, все же. Редкий день бывает, когда утром проснусь и не подумаю: «А ведь сегодня его, наверно, заберут».

— Заберут?

— Ну. В Хенвил, еще куда-то, мало ли. И вам не надо забывать, — Элис твердо смотрела викариям в глаза, — что вы одной с ним крови. Не забывайте. Я так поняла, миссис Лик, что вы хотите его заставить к вам вернуться, и это, конечно, его долг.

— Д-да-а, — промямлила миссис Лик.

— И если вы уговорите его вернуться, если вы сумеете ему доказать, что это его долг, конечно, ради бога. Но мне вас жалко. Наверно, я вам обязана сказать: дом этот мой, и мебель тоже. У него ни кола ни двора. Он за всю жизнь ничего не скопил, ужасно непрактичный, я так считаю. Много я от него натерпелась, много, а все-таки жалею я его. Жалею, да. И в беде не брошу. Может, трое здоровенных молодцов с ним и сладят. Но не знаю, не знаю. Он очень, очень сильный. И так умеет увернуться.

Миссис Лик качала головой, вся во власти нахлынувших воспоминаний.

— Так или иначе, — строго заключил Мэтью, — а надо притянуть его к суду за двоеженство.

— Непременно, — подтвердил Генри.

— Ваша правда! Истинная ваша правда! — вскрикнула Элис. — Так будет только по-справедливости. Он, конечно, станет отпираться, отрицать, что он мол вовсе и не тот самый Генри Лик, ох, как он будет отпираться! Но в конце-то концов вы, ясное дело, все докажете. Плохо только, что на суды на эти столько денег ухлопать надо. Ну, эти частные сыщики и все такое. И, конечно, скандал будет. Обо мне-то вы можете не беспокоиться! Я ни в чем не виновата. Меня тут в Патни каждая собака знает, и знает уже двадцать лет. А вот вам, мистер Мэтью и мистер Генри, вы же духовные особы, не знаю, как это вам понравится, когда отца вашего в тюрьму упрячут. А тем ведь кончится. Но справедливость есть справедливость, закон есть закон, и то сказать, чересчур много развелось мужчин, которые обманывают нас, бедных, наивных, беззащитных женщин. Уж я таких историй понаслышалась. Теперь-то вижу: все правда, все. Слава Богу, хоть бедная мамочка не дожила, не видит, в какую переделку я попала. Папаша-то, какой там ни старик, а был бы жив, так дело без кнута не обошлось бы, уж это вы мне можете поверить.

После нескольких разрозненных, не очень дельных замечаний со стороны викариев, раздался звук из угла подле двери. То был кашель Джона.

— Пойдем-ка мы лучше отсюда! — сказал Джон. Таков был его первый и последний вклад в беседу.

Прайам Фарл бродил по вольным рощам Уимблдона и произносил монологи, используя выражения не чересчур изысканные. Впопыхах он выскочил из дому без пальто, а было холодно и ветрено. Но он не ощущал холода; он ощущал лишь ветер перемен.

Вскоре после того как его картину купил полоумный владелец вполне впрочем лицензированного заведенья, Прайам обнаружил, что рамочник на Главной улице знает одного человека, который не прочь покупать все, что бы он ни написал, и сношения стали регулярными. Обыкновенно цена за полотно назначалась в десять фунтов наличными. Таким манером Прайам зарабатывал примерно две сотни в год. Картины отправлялись, деньги поступали, и больше Прайам знать ничего не знал. Много недель он прожил в ежедневном ожидании скандала, прихода полиции и прочих бед, ибо не мог же он себе представить, что картины так никогда и не попадутся на глаза первоклассному ценителю искусства. Но ничего такого не происходило, и понемногу, понемногу он успокоился. Он был счастлив; счастлив, что может беспрепятственно упражнять свой дар, счастлив, что зарабатывает достаточно денег для покрытия всех расходов, своих и жениных; он стал счастливей, чем в былые дни странствий, славы и богатства. Элис поражалась тому, что он умеет заработать; и кажется, понемногу избавлялась от сомнений в его правдивости и здравости рассудка. Одним словом, судьба вздремнула, и всеми силами старался Прайам ее не разбудить. Он оказался на той безопасной, мирной колее, которая решительно необходима застенчивому, нервному художнику, будь он хоть трижды велик и знаменит.

И вот это ужасное вторжение, это воскресенье ранних грехов истинного Генри Лика! Он нервничал; он испугался; он бесился. Но он нисколечко не удивлялся. Одно странно — как ранние грехи Генри Лика не стали ему портить жизнь уже давным-давно. Но что же делать? А что тут сделаешь? Такое бедствие: он ничего не может. Надо просто положиться на Элис. Элис изумительна. Чем больше думаешь, тем больше поражаешься тому, как славно она противостояла этим викариям. Неужто у него отнимут эту несравненную женщину путем нелепого разбирательства, суда по обвинению в двоеженстве? А двоеженство в Англии тюрьмою пахнет. О, дикая несправедливость! Да, эти два викария, их бессловесный братец и скорбная мамаша в тюрьму его загонят, загонят в гроб! И как все Элис объяснить? Нет, невозможно Элис объяснить!.. Впрочем, очень может быть, Элис и не захочет объяснений. Как-то она их никогда не требует, не хочет даже. Всегда говорит: «Я все, все понимаю», и начинает ужин стряпать или начинает стряпать обед. Удобнейшая, мягчайшая подушечка, какую только могла создать природа!

Тут резкий ветер стих и хлынул дождь. И наплевать бы ему на дождь. Но у декабрьского дождя есть мерзкое свойство: он ледяной и может зарядить надолго. Он способен превозмочь все самые глубокие, упорные раздумья. И превозмог таки раздумья Прайама. Заставил его признать, что скорбная его душа облечена плотью, и плотская эта оболочка промокла до костей. И постепенно, постепенно душа Прайама уступила напору дождя, и Прайам пошел домой.