— Ваше имя Прайам Фарл? — начал Крепитюд.

— Да, — хмуро буркнул Прайам, и по всему видно было, что этот человек лжет. Он украдкой поглядывал на судью, как будто бы судья — бомба с запаленным фитилем.

Допрос начался неубедительно и дальше продолжался из кулька в рогожку. Самая мысль о том, что этот запуганный, виляющий тип — всемирно известный, прославленный, великий Прайам Фарл, была просто смехотворна. Крепитюду приходилось призывать на помощь все свое самообладание, чтоб не накричать на Прайама.

— И это все, — заключил Крепитюд, после того, как Прайам дал робкие, дурацкие объяснения о своей жизни после смерти Генри Лика. И кто же эдакому поверит? Он объявил, что «эта Лик» ошибкой приняла его за своего мужа, потом добавил, что она истерична, и уж такое замечание окончательно восстановило против него публику. Заявление, что у него, собственно, не было никаких определенных оснований выдавать себя за Лика — мол, так просто, вдруг нашло — принято было с немым презрением. Когда Прайама просили объясниться по поводу показаний отельных служащих, и он ответил, что то и дело за него представительствовал лакей, — это уж было черт знает что такое.

В публике удивлялись, отчего же Крепитюд не спрашивает насчет двух родинок. На самом деле, Крепитюд боялся их касаться. Упомянув о родинках, он все поставил бы на карту, и мог все потерять.

А вот Пеннингтон, к. а., спросил про родинки. Не ранее однако, чем убедительнейшим образом продемонстрировал суду путем двухчасового перекрестного допроса, что Прайам ничего не знает о своем собственном детстве, ничего не знает ни о живописи, ни о сообществе художников. Он сделал из Прайама котлету. И голос Прайама звучал все глуше, и жесты все больше выдавали в нем лжеца.

Пеннингтон, к. а., сделал несколько блистательных ходов.

— Итак, вы утверждаете, что вместе с ответчиком пошли в его клуб, и там он вам поведал о своих невзгодах!

— Да.

— Он предлагал вам деньги?

— Да.

— О! И какую же он предложил вам сумму?

— Тридцать шесть тысяч фунтов. (Волненье в зале).

— Тэк-с! И за что же были вам предложены такие деньги?

— Не знаю.

— Не знаете? Да будет вам.

— Я не знаю.

— И вы приняли это предложение?

— Нет, отказался.

— И почему вы отказались от такого предложения?

— Просто не захотел его принимать.

— Стало быть, денег никаких ответчик в тот день вам не вручал?

— Вручал. Пятьсот фунтов.

— И за что же?

— За картину.

— За картину, точно такую, как те, что вы продавали по десять фунтов?

— Да.

— И вам это не показалось странным?

— Нет.

— И вы продолжаете утверждать, — имейте в виду, Лик, вы принесли присягу! — вы продолжаете утверждать, что отказались от тридцати шести тысяч фунтов с тем, чтобы принять пятьсот?

— Я продал картину за пятьсот фунтов. (Плакаты на Стрэнде: «Строгий допрос Лика»)

— Теперь — по поводу той встречи с мистером Дунканом Фарлом. Вы же, разумеется, Прайам Фарл, вы же, разумеется, все это помните?

— Да.

— Сколько вам тогда было лет?

— Не знаю. Десять, или около того.

— О! Вам было около девяти лет. Самый возраст для кекса. (Бурный хохот в зале.) И мистер Дункан Фарл говорит, что вы ему выбили зуб.

— Выбил.

— А он на вас порвал одежду.

— Было дело.

— Он говорит, что запомнил этот факт, потому что у вас на шее обнаружились две родинки.

— Да.

— Есть у вас две эти родинки?

— Да. (Невероятное волненье в зале).

Пеннингтон помолчал.

— И где они расположены?

— У меня на шее, под воротничком.

— Будьте добры, положите на это место руку.

Прайам приложил руку к шее. Волнение в зале было чрезвычайное.

Пеннингтон снова помолчал. Но, убежденный в том, что Прайам самозванец, он продолжал с издевкой:

— Быть может, если моя просьба вам не представится слишком наглой, вы снимете воротничок и покажете свои родинки суду?

— Нет, — отчеканил Прайам. И в первый раз прямо взглянул мистеру Пеннингтону в лицо.

— Быть может, вы предпочли бы снять воротничок в комнате Его Чести, если Его Честь не возражает?

— Я нигде не стану снимать воротничок.

— Однако же… — начал судья.

— Я нигде не стану снимать воротничок, Ваша Честь, — выговорил Прайам громко. Снова на него нахлынули возмущенье и обида. Его прямо-таки взбесили эти эксперты, объявившие его картины ловкой, но ничего не стоящей подделкой его же работ! Если собственные картины, якобы написанные после его смерти, не могут доказать, что он — это он; если слово его отметается с издевкой этими хищными зверями в париках — почему какие-то там родинки должны доказывать, что он — это он. Он решил не сдаваться.

— У свидетеля, господа присяжные заседатели, — с торжеством провозгласил мистер Пеннингтон, — имеются две родинки на шее, как раз в том самом месте, на которое указывает мистер Дункан Фарл, но он не желает нам их приоткрыть!

Двенадцать юридических умов благородно задались вопросом, могут ли закон и правосудие Англии принудить свободного человека снять воротничок, если тот отказывается снимать воротничок. Судопроизводство однако продолжалось. Шестьсот, не то семьсот фунтов в день следовало отработать, и оставалось еще множество свидетелей. Следующей вызвали Элис.

Вызвали Элис, она поднялась на трибуну, добродушно кивнула старичку-приставу, поцеловала книгу так, будто это пухленький племянник, — и общее настроение вдруг переменилось, вдруг всем захотелось улыбаться. Она заметно припарадилась, надела все выходное, и тем не менее, глядя на нее, вы никогда бы не сказали, что перед вами жена сверхзнаменитого художника. В ответ на соответственный вопрос, она сообщила, что до того, как вышла за Прайама Фарла, была вдовой подрядчика в строительной конторе, его весь Патни знал, и Уэндсуорт. Вот именно — вдова подрядчика в строительной конторе, которого весь Патни знал, и Уэндсуорт. То-то и оно, и сразу видно!

— Как вы встретились со своим нынешним мужем, миссис Лик? — спросил Крепитюд.

— Миссис Фарл, я извиняюсь, — весело поправила она.

— Ну хорошо. Миссис Фарл.

— По-моему, — раздумчиво сказала Элис, — это даже чудно, ей-богу, что вы меня миссис Лик называете, когда вам деньги платят за то, чтоб вы доказывали, что я миссис Фарл, мистер… ой, фамилию забыла.

Это уязвило мистера Крепитюда. Уязвило его и то, что свидетельница, давая показания, ведет себя так, будто у себя на кухне разговаривает с посыльным из мясной лавки. Мистер Крепитюд к такому поведению допрашиваемых не привык. Вдобавок, хоть Элис была его свидетелем, свидетелем защиты, он злился на нее уж потому, что злился на ее супруга. Мистер Крепитюд покраснел. Судейские сзади увидели, что шея у него вся побагровела над невыразимо белым воротничком.

— Не будете ли вы любезны мне ответить… — выговорил он.

— Я встретилась со своим мужем перед Сент-Джордж-Холлом, как было условлено, — сказала Элис.

— Но еще прежде. Как вы познакомились?

— Через брачное агентство.

— А-а! — заметил Крепитюд и решил этой тропой далее не следовать. Он начал понимать, что многого от Элис не добьется. Впрочем, она и сама оказалась в чрезвычайно трудном положении, ибо Прайам строго-настрого ей запретил вступать в переговоры с поверенными и секретарями поверенных, а потому Крепитюд не знал, какие западни ему сулит этот допрос. Он из нее вытянул подтверждение тому, что муж ее действительно Прайам Фарл, но никаких доводов она не приводила, и даже, кажется, не отдавала себе отчета в том, как ему необходимы эти доводы.

— Есть ли у вашего супруга родинки? — ни с того ни с сего спросил Крепитюд.

— Есть ли..? — Элис вся подалась вперед.

Водри, к. а. так и подскочил.

— Прошу отметить, ваша честь, что мой высокоталантливый собрат задает наводящие вопросы, — объявил Водри, к. а.