— Ну, раз так, стало быть так, — только и заметила она, окидывая его через стол снисходительным, хозяйским взглядом. Дело в том, что имена ее не занимали, ее занимала жизнь. А он был ее жизнь, и коль скоро он не изменился, ни по существу, ни с виду, — раз он остался самим собой — ей и не важно было, как его зовут. Она прибавила:

— Ей-богу, я прямо не понимаю, Генри, ну что было у тебя в голове — такое учинить!

— Я сам не понимаю, — бормотнул он.

Потом он ее посвятил в происки мистера Оксфорда.

— А хорошо, что ты костюм себе новый справляешь, — вздохнула она погодя.

— Почему?

— Ну, раз будет суд.

— Суд между мистером Оксфордом и этим Уиттом. А мне-то что за дело?

— Тебя вызовут показания давать.

— Не стану я показания давать. Я уже сказал Оксфорду, что палец о палец не ударю.

— Ну, а вдруг заставят. Они могут, у них суб… суб… ну, я забыла, как называется. И тебе тогда придется выходить к трибуне.

— К трибуне? Мне? — Прайам совершенно был сражен.

— Конечно, кому ж понравится такое! — посочувствовала она. — И без нового костюма тут никак. Хорошо, что заказал. Когда примерка?

На другой год, в июле, однажды ночью Прайам с Элис так и не ложились спать. Элис прикорнула на часок в углу дивана, Прайам читал с нею рядышком, в кресле, а в два часа, когда только чуть-чуть редела ночь, только суля рассвет, вдруг оба они вскочили и лихорадочно засуетились при газовом освещении в гостиной. Элис заваривала чай, намазывала бутерброды, варила яйца, носясь из комнаты в комнату. Сбегала наверх, кое-что побросала в уже почти уложенные чемодан и сумку, снесла вниз. Все силы Прайама тем временем ушли на то, чтоб принять ванну и побриться. Не обошлось без пролития крови, что было натурально в столь несказанный час. Покуда Прайам поглощал еду, Элис носилась по дому. То вдруг являлась она в гостиной, зажав в зубах горсть булавок, то кидалась в прихожую, чтоб убедиться, что ключи от чемодана и сумки с ее портмоне благополучно лежат на подставке для зонтиков, — как бы не забыть. В промежутках между этими действиями она прихлебывала чай.

— Ой, Прайам, — сказала она наконец, — вода нагрелась. Ты кончил? Скоро рассветет.

— Вода нагрелась? — он был в недоуменьи.

— Ну да, — она сказала. — Надо же все это помыть. Неужели же ты думаешь, что я оставлю в доме всю эту кучу грязи? А пока я мою, ты прикрепи наклейки на багаж.

— К чему же нам наклейки? Мы весь багаж возьмем с собой.

— Ой, ну Прайам же, — она не сдавалась. — Какой ты скучный!

— Я путешествовал побольше твоего, — он попытался улыбнуться.

— Да уж, представляю, как ты путешествовал! Но если тебе все равно, что вещи пропадут, так мне не все равно!

Меж тем она поставила посуду на поднос и унеслась из комнаты.

Через десять минут, в шляпке и в перчатках, под густой вуалью, она осторожно приоткрыла входную дверь и выглянула на освещенную фонарями улицу. Глянула направо, потом налево. Потом дошла до калитки, снова глянула.

— Ну что? — шепнул Прайам ей в затылок.

— Все в порядке, по-моему, — шепнула она в ответ.

Прайам вышел из дому с чемоданом в одной руке, с сумкой в другой, с трубкой во рту и с перекинутым через плечо плащом. Элис взбежала по ступенькам, оглядела дом изнутри, молча закрыла дверь, заперла. А потом они с Прайамом вышли и, крадучись под летними звездами, как будто тащат в чемодане награбленное, заспешили по Вертер-роуд к Оксфорд-роуд. Завернув за угол, оба вздохнули с глубоким облегчением.

Побег удался.

Со второй попытки. Первая, предпринятая среди бела дня, совершенно провалилась. За их кэбом до самого Паддингтонского вокзала следовали тогда три других кэба с репортерами и фотоаппаратами трех воскресных газет. Один журналист ловко пронырнул вслед за Прайамом к билетной кассе, подслушал, как тот просил два билета второго класса до Уэймута и сам поехал в Уэймут вторым классом. Туда доехали благополучно, но поскольку через два часа по их приезде Уэймут стал еще даже невозможней, чем Вертер-роуд, пришлось позорно воротиться.

А Вертер-роуд стала самой знаменитой улицей во всем Лондоне. Фотографии ее десятками печатались во всех газетах, причем помечалось крестиком жилище Прайама и Элис. Журналисты всех мастей кишели там с утра до поздней ночи. Фотоаппаратов было чуть ли не больше, чем фонарей. А один знаменитый репортер из «Санди Ньюс» снял даже квартиру точь-в-точь напротив нумера четырнадцатого. Прайам с Элис шагу не могли ступить в безвестности и тишине. И если будет преувеличением утверждать, что вечерние газеты выходили с экстренным сообщением: «5 ч. 40 мин. Миссис Лик отправилась за покупками», то ей-богу, не такое уж это серьезное будет преувеличение. Две недели Прайам носа не высовывал из дому в дневное время. И тут уж Элис, встревоженная его бледным видом и расшалившимися нервами, предложила план побега до раннего летнего рассвета.

Вот они добрались до Ист-Патни-Стейшн; ворота были заперты, первому рабочему поезду было еще не время. И они ждали. Вокруг не было ни души. Только башенные часы прилежно будили каждые четверть часа всю ближнюю округу. Потом привратник отпер ворота — еще ужасно было рано — и Прайам, торжествуя, купил билеты до Ватерлоо.

— Ой, — вскрикнула Элис, когда они всходили по ступенькам, — я же ведь шторы не раздвинула, совсем забыла!

— А для чего ты собиралась раздвинуть шторы?

— Ну как же, раз они задернуты, каждый дурак сразу сообразит, что нас там нет. А если…

Она стала спускаться.

— Элис! — окликнул он странным, не своим голосом. Лицо у него побелело и ходили желваки.

— А?

— К чертям собачьим эти шторы. Иди сюда, или, ей-богу, я тебя убью.

Она поняла, что нервы у него так взбунтовались, что от любого пустяка может произойти падение правительства.

— Ах, ну и ладно! — это милое послушание совершенно успокоило его.

Через четверть часа они благополучно затерялись в пустыне Ватерлоо, и почтовый поезд понес их в Борнмут для краткой передышки.

Интерес Соединенного Королевства к необычайному делу Уитта против Парфиттов достиг уже, кажется, наивысшей степени накала. И у Королевства были, были причины для столь пламенного интереса. Уитни Уитт, истец, приехал в Англию, со всеми своими чудачествами, свитой, безмерными богатствами и скверным зрением, исключительно ради того, чтоб вывести на чистую воду галерею Парфиттов. Отчасти трогательная фигура — седой, полуслепой, некогда тонкий знаток, он, просто по привычке, продолжал скупать драгоценные картины, которых уже не мог он видеть! Мистер Уитт неумолимо ополчился против Парфиттов, будучи убежден в том, что мистер Оксфорд пытался нагреть руки на его слепоте. И вот он начал дело, невзирая на слепоту, невзирая на затраты. Апартаменты его и царственное ежедневное пребывание в «Гранд-отеле Вавилон» обходились в баснословную сумму, точно подсчитываемую в пространных статьях иллюстрированных газет. Далее шел мистер Оксфорд, довольно молодой еврей, который приобрел Парфиттов, который, собственно, и был Парфитты — он тоже живописно выделялся на фоне Лондона. Он тоже швырял деньги направо и налево; немудрено: на карту была поставлена сама судьба Парфиттов. И наконец, больше всех раздражал общество загадочный субъект, таинственно маячивший на заднем фоне, субъект необъяснимый, обретавшийся на Вертер-роуд в Патни, личность которого и должен был установить процесс Уитта versus[20] Парфиттов. Если Уитт выигрывает процесс, тогда Парфиттам крышка. Мистер Оксфорд угодит в застенок за мошенничество, а имя Генри Лика пополнит список тех лихих мерзавцев, какие выдавали себя за собственных господ. Но если Уитт проигрывает дело — о, тут пойдут такие тонкости, такие новые загадки! Если Уитт проигрывает, тогда значит — всенародные похороны Прайама Фарла были — позорный фарс. Простой лакей лежит под освященными сводами Аббатства, и зря скорбела вся Европа! Если Уитт проигрывает — значит нация стала жертвой небывалого, чудовищного обмана! И тут опять встает вопрос — зачем?