Здесь почерк понемногу начал утрачивать свою спенсеровскую утонченность.
«До меня доходят лживые слухи, будто мой отец массово убивал птиц, поющих для всеобщего удовольствия. Что может быть нелепей! Отец убивал птиц лишь с научной целью, дабы сохранить мимолетную красоту их оперения! Он от всего сердца любил своих маленьких певцов, которых вынужден был убивать по велению науки. Я могу засвидетельствовать это!
Я часто сопровождал отца в его научных путешествиях, как в этих местах, так и за границей, и не раз доводилось мне видеть его плачущим над маленьким тельцем синицы или дрозда, которое он держал в своих добрых руках! Часто плакали мы оба, он и я, скрывшись в каком-нибудь дальнем уголке нашего семейного каньона. Он был добрым человеком и выдающимся стрелком и, принося смерть, делал это недрогнувшей рукой, мгновенно и безболезненно.
Роберт Дрисколл Фальконер-младший был богом, живущим среди людей».
Под конец почерк изменился совершенно — неровные буквы разбегались поперек желтой линованной страницы, словно бегущая армия.
Воспользовавшись случаем, я заглянул в стол. Правый верхний ящик был доверху набит счетами. Некоторые из них ждали оплаты месяцами и пестрели соответственными приписками типа: «Ожидаем немедленного урегулирования» или «В случае дальнейшей задержки платежа будем вынуждены обратиться в суд».
В другом ящике я нашел старый деревянный футляр для пистолетов. В устланных войлоком углублениях лежало два немецких спортивных пистолета, старых, но тщательно смазанных и поблескивавших, будто странные украшения. Я вынул один и взвесил в руке — он был легок и настолько хорош, что словно сам просился выстрелить. Я прицелился в фотографию мужчины с бакенбардами, но почувствовал себя идиотом и подошел к окну, ища глазами лучшую цель.
Птиц нигде не было видно, но я заметил круглую кормушку, помещенную на бетонном столбике, вкопанном в землю. Оставшимися в кормушке зернами лакомилась крыса, в нее я и прицелился. Крыса сбежала по столбику и скрылась в обгоревшей траве.
Глава 20
— Господи, что вы делаете?! — послышался голос Джин из-за моей спины.
— Развлекаюсь.
— Положите это, пожалуйста. Элизабет будет недовольна тем, что трогали пистолеты.
Я спрятал оружие в футляр.
— Хорошие пистолеты.
— Мне так не кажется. Я ненавижу все, что стреляет!
Она умолкла, но взгляд ее говорил о том, что она еще не все сказала. Вместо короткого яркого платьица на ней было черное платье, закрывающее колени, которое не слишком ей шло. Она опять напоминала актрису — на этот раз девочку, играющую взрослую женщину.
— Я прилично выгляжу в этом?
В ее голосе звучала неуверенность, словно, потеряв мужа и сына, она усомнилась в себе самой.
— Если бы вы и захотели, то не сумели бы выглядеть иначе.
Она отмахнулась от комплимента резким движением руки и устроилась на диванчике, поджав под себя ноги и укрыв их черной юбкой. Я закрыл футляр с пистолетами и положил его на место.
— Это пистолеты отца вашей свекрови?
— Да, они остались от отца Элизабет.
— Она иногда пользуется ими?
— Если вы хотите знать, стреляет ли она птиц, то нет. Это всего лишь бесценная память великого человека. Все в этом доме — память… Я сама иногда чувствую себя тут экспонатом…
— Это платье вашей свекрови?
— Да.
— Вы хотите поселиться в этом доме?
— Возможно… Сейчас он совпадает с моим настроением…
Она наклонила голову, словно прислушиваясь, как будто черное платье было космическим скафандром с встроенной рацией.
— Когда-то Элизабет охотилась на птиц и научила стрелять Стенли. Наверное, это его волновало, иначе он не рассказал бы мне об этом. Кажется, сама она тоже тревожилась по этому поводу, во всяком случае, она бросила охоту еще до того, как мы познакомились… А вот мой отец так и не бросил, — сказала она внезапно. — Во всяком случае, пока мамочка не ушла от него. Он обожает стрелять во все, что двигается! А потом нам с мамочкой приходилось чистить перепелок и голубей… После нашего ухода я ни разу даже не проведала его!
Она без предупреждения перескочила с семьи Стенли на свою. Заинтригованный этим, я спросил:
— Вы не хотите вернуться к своей семье?
— У меня нет семьи. Мамочка во второй раз вышла замуж, живет в Нью-Джерси. А у отца, когда я слышала о нем в последний раз, была спортивная лодка на Багамах, и он возил богатых туристов удить большую рыбу. Я не могу явиться ни к кому из них, они посчитали бы, что все случившееся — моя вина…
— Почему?
— Так посчитали бы. Потому, что я ушла из дому и самостоятельно окончила университет. Они оба обижены на меня за это. Девушка должна делать то, что ей укажут!
Она сказала это голосом, полным сожаления о своих родных.
— А кого вините в случившемся вы?
— Разумеется, себя. И Стенли немного, — она вновь опустила глаза. — Я знаю, это ужасно, то, что я говорю! Я могу простить ему эту девушку и всю эту идиотскую историю с его отцом. Но какого черта… но зачем он забрал с собой Ронни?!
— Он хотел получить у матери деньги и визит Ронни был частью сделки…
— Откуда вы это знаете?
— Мне сказала Элизабет.
— Это похоже на нее, она холодная, — но тотчас же добавила, желая быть справедливой к свекрови:
— Я не должна этого говорить. Она достаточно страдала. Мы со Стенли никогда не были для нее утешением, всегда только брали, ничего не давая взамен.
— Что вы брали?
— Деньги…
Она злилась на себя.
— У Элизабет много денег?
— Разумеется, она богата. Она составила состояние на строительстве Каньона Истейтс и у нее еще остались сотни акров. — Ну, они не приносят большой прибыли, не считая нескольких акров авокадо… У вашей свекрови подозрительно много неоплаченных счетов…
— Это потому, что она богата. Богачи никогда не платят по счетам. У моего отца в свое время был небольшой спортивный магазинчик в Рено. И он был вынужден постоянно грозить судом именно тем людям, для которых его счета ничего не значили. У Элизабет тысячи долларов годового дохода.
— Сколько тысяч?
— Точно я не знаю. Она не афиширует своих доходов, но она их имеет.
— Кто унаследует состояние, если она умрет?
— Типун вам на язык! — в ее голосе прозвучал суеверный страх. — Доктор Жером сказал, что она выздоравливает, — она овладела голосом. — Приступ был вызван только влиянием тревоги и шоком.
— Говорит она нормально?
— Разумеется. Но на вашем месте я сейчас не мучила бы ее.
— Я урегулирую эти вопросы с доктором Жеромом, — успокоил ее я. — Но вы не ответили на мой вопрос. Кто ее наследник?
— Ронни, — произнесла она тихо, но вся ее поза выдала сильное волнение. — Вы тревожитесь, кто вам заплатит, мистер? Вы поэтому сидите здесь вместо того, чтобы искать его?!
Я не стал отвечать, а просто помолчал некоторое время, пока она не успокоится. Гнев и боль пульсировали в ней, сменяя друг друга… Она обратила гнев на себя, теребя подол платья, словно готовая разорвать его. — Не делайте этого, Джин.
— Почему? Отвратительное платье!
— Ну, так переоденьтесь. Нужно взять себя в руки.
— Я не вынесу этого ожидания!
— Должны вынести. Видимо, это продлится еще какое-то время. Это не так просто. Пришлось бы прочесать пол-Калифорнии и кусок океана в придачу, — у нее было такое убитое лицо, что я добавил: — У меня есть верный след, — я вынул объявление с фотографиями отца Стенли и жены Килпатрика. — Вы видели вот это?
Она склонилась над листком.
— Да, но вскоре после того, как оно появилось в «Кроникл». Стенли дал это объявление без моего ведома, когда мы были в Сан-Франциско в июле. Матери он тоже ничего не сказал. Она страшно злилась, увидав объявление.
— Почему?
— Сказала, что он откапывает старый скандал. Но, кажется, это не беспокоило никого, кроме нее и Стенли.
