На хазарских купцах длинные кафтаны, опоясанные Свёрнутыми в жгут платками, широкие штаны, вправленные в лёгкие сапоги, на головах войлочные колпаки. То и дело Обадий смахивал рукавом со лба грязный пот.

Был полдень, когда они въехали в Итиль. Нещадно палило солнце, и на улицах встречались редкие прохожие. Но чем ближе не знающий устали звонкоязыкий базар, тем становилось многолюдней.

Миновав торговую площадь, Обадий повернул в узкий переулок и въехал на мощённый булыжником двор караван-сарая, где, по обычаю, останавливались хазарские гости.

Пока Байбух привязывал под навесом коней, Обадий направился к стоявшей поодаль низкой отурлученной пристройке[79]. Здесь было темно и прохладно. Обадий осмотрелся. Нет никого. Умостившись в уголке, он прилёг передохнуть.

Вошёл Байбух, прилёг рядом. Обадий подумал, что вот какой они с сыном путь проделали и за всю дорогу Байбух не полюбопытствовал, для чего каган велел позвать их. Да и что Обадий мог на это ответить? Верно, неспроста вспомнил о них Буса.

Начальник стражи вёл Обадия тёмными улицами. Луна ещё не взошла, и старшина хазарских гостей шёл то и дело спотыкаясь. На свалке рычали и скулили бездомные собаки. Из темноты вынырнул ночной караул. Начальник стражи шепнул что-то, и караульные направились своей дорогой.

И снова Обадий следует за начальником стражи.

Тускло блеснула река. По плавучему мосту из брёвен начальник стражи провёл Обадия на остров. Показалась луна. Она осветила длинную стену-изгородь. За ней, в глубине, дворец с шатровой крышей и башенками, сад.

Обадий миновал одну стражу, другую, прежде чем вошёл во дворец. Буса встретил его сидя на ковре. Был он таким же, каким видел его в последний раз Обадий лета три назад. Совсем не изменился.

Обадий распростёрся ниц и замер.

- Встань, Обадий, и запоминай, что я тебе скажу, - раздался над его головой голос кагана Бусы.

Поднялся Обадий и вздрогнул от страха. В мерцании светильников зло блестели глаза кагана:

- От гостя херсонесского слух дошёл до нас, что стратиг Херсонеса Георгий Цуло от Византии отойти задумал[80]. Мыслишь ли, Обадий, о чём речь?

Тот склонил голову, а Буса продолжал:

- Но Цуло в страхе перед Василием. Что для империи херсонесский стратиг? Если бы Георгий силу имел!..

Каган поднял палец кверху. Потом зашептал, будто опасаясь, что их кто-то может услышать:

- Ты, Обадий, с Херсонесом торг ведёшь, и наше тебе повеление. Отправляйся в Херсонес для торга и повстречайся со стратигом Георгием. Передай ему наши слова. Мы дадим ему своих арсиев против Византии, только сначала он со своими воинами поможет нам Русь одолеть. Чтобы Таматарха и Саркел хазарскими снова стали. Запомнишь ли эти слова, какие Цуло сказать надобно?

- Упомню, могущественный каган, - снова распростёрся ниц Обадий.

- Если случится что с тобой, пусть выполнит нашу волю Байбух. С тобой ли он?

- Со мной.

- А воротишься из Херсонеса, жди с верными людьми. Как подступим мы к Таматархе, вам Мстисляба жизни решить. Иди и повинуйся.

Пятясь, Обадий вышел. На улице вздохнул облегчённо и в сопровождении начальника стражи добрался до караван-сарая.

В Хазарию и иные земли торговые гости ходят не в одиночку, а с надёжной охраной. В степи печенеги озоруют. Да и орда хазарская при встрече не прочь поживиться.

Купцы русские, закончив торг в Итиле, возвращались в Тмуторокань. Вьючные кони тащили поклажу. Далеко впереди ехали гости Давид и Савва, а с ними ещё два торговых человека из Киева.

Следом за караваном рысили воины. Десятник, дед Путята, когда конь переходил на шаг, дремал, сидя в седле. Путята доволен, что князь Мстислав взял его в свою дружину. Второе лето, как он в этих краях, но чует старый десятник, что молодеет телом, будто годов уменьшилось. Видно, на пользу ему жизнь походная: то дозоры, то вот охранять гостей торговых доверили…

Прискакал ертаульный, осадил коня, крикнул:

- Там два хазарина, гости тмутороканские. У старшего лихорадка!

Обадий лежал на попоне. Услышав шум, приподнялся и тут же снова лёг. В стороне, у костра, сидел на корточках Байбух. Он не обратил на подъехавших никакою внимания. Караван остановился. Войны снимали с лошадей вьюки, раздували костры, готовили еду. Давид и Савва направились к Обадию. Тот дышал тяжело, на бледном лице капельки пота. Подошёл Путята, сказал:

- Дубровки ему либо жерухи сейчас сыщем…[81]

Ночью Путяту разбудил тихий разговор. Речь вели поблизости по-хазарски. Путята догадался: то Обадий с Байбухом, значит, опамятовался старый купец. Однако о чём это они шепчутся? Говорил Обадий:

- Скажешь стратигу Цуло, каган даст ему арсиев Против Византии. Но Цуло пусть поможет кагану русов одолеть, Таматарху и Саркел вернуть…

Сказал и замолчал. Теперь заговорил Байбух. Но сколько Путята ни прислушивался, он так и не смог ничего разобрать, Байбух говорил тихо и невнятно, а потом и совсем замолчал.

- Так вот что они за гости торговые, - подумал Путята. - Надобно сказать о том князю Мстиславу. А я-то думал - торг вели, а без товара».

Докатилась до Тмуторокани весть:

- Слыхали, не стало великого князя Владимира…

- А Святополк-то братьев Бориса и Глеба убил, на киевский стол сел…

Грузный Вышата да рыжий Любомир, гости из Киева» привезите эту печальную весть, в лавке Давида рассказывали. Вышата говорил нараспев:

- Святополк давно с тестем своим, королём польским, измену готовил …

- Кто же Святополку-то помощником в делах его гнусных был? - перебил рассказчика Давид.

- Боярин Путша да Тальц с Еловитом и Горясером. А к ним воевода Блуд примкнул.

В разговор вмешался купец Любомир:

- Беспредельна подлость боярская.

- Знает ли о том князь Мстислав? - спросил Давид.

- Нет, - покачал головой Вышата.

Давид нахмурился:

- Допрежь чем на торгу речи вести, надобно было князю обо всём поведать. Идём же немедля к Мстиславу. - И купцы поспешили из лавки.

Херсонес русские именуют Корсунью. Шумный торговый город, мощные башни и крепостные стены из жёлтого камня, тесный посад и дворец катапана, наместника византийского императора в Крыму стратига Георгия Цуло, дворцы знати, не уступающие константинопольским, сияющие белизной мрамора и с бассейнами, наполненными голубой водой, крикливые толпы на площадях и тихие, благоухающие ароматом бани. А вокруг города на щебёнистой, угретой солнцем земле зеленеют виноградники. Сочные гроздья гнут гибкую лозу. Херсонес торгует мехами и кожами, дикими лошадьми и рабами. Сюда привозят пряности и благовония, материю и пшеницу.

Савва стоял у моря и смотрел, как покачиваются на волнах корабли со спущенными парусами, снуют проворные челны и, несмотря на приближающийся вечер, не затихает жизнь на пристани.

На берегу под навесом сложены тюки с товаром, бочки одна на другую накатаны. За всем зоркая стража доглядает.

Дождавшись, когда солнце скроется за горизонтом, Савва направился в город. От моря круто в гору поднималась каменная лестница. Она вывела Савву на мощёную улицу. Вдоль неё тянулись торговые ряды, дома знати, двухъярусные, под красной черепицей, общественные бани и церкви. Савва миновал центр, вступил на посад.

В узких грязных улицах зловонило. Тесно лепятся беленькие домики и глинобитные хижины. Здесь живут ремесленники, земледельцы, виноградари. У покосившихся ворот маленького дома золотых дел мастера Савва остановился, уверенно толкнул дверь, вошёл в освещённую двумя оконцами мастерскую. Худой мастер, согнувшись за верстаком, тянул тонкую золотую проволоку.

На стук двери поднял голову. Узнав Савву, отложил инструмент. Савва достал из кармана кожаный мешочек, молча протянул мастеру. Тот взял не спеша, развязал, высыпал на ладонь горстку драгоценных камешков, поднёс к оконцу. В неровном свете камни заиграли разноцветным переливом.