Мысль нарушил вошедший келарь. Варлаам оторвал ладонь от лба, спросил:

- Сыскал ли Анания, Паисий?

Келарь поправил клобук, ответил смиренно:

- Иноки Фёдор и Никон задержали у княжьих хором, отче.

Митрополит нахмурил брови.

- Дай, Паисий, ключ.

Келарь зазвенел связкой, положил на налой. Варлаам кинул коротко:

- Сам пойду.

Смеркалось, и в митрополичьих палатах зажгли свечи. Варлаам спустился в подполье, отомкнул замок. Со скрипом подалась железная решётка темницы. Стены поросли мхом. Сыро и зябко. Осторожно ступая, Варлаам приблизился к чёрному провалу ямы. В затхлом воздухе свеча погасла. Из каменного мешка раздался стон.

- Сказывай, Ананий, что великому князю наговаривал на меня? - громко спросил Варлаам и прислушался.

- Вели смерти предать, отче. Зачем на смерть мученическую обрёк? Аль креста на те нет?

- Ужель мыслил, что прощу яз те, - забрызгал слюной Варлаам. - Рясу носил, а про сан позабыл, доносил на меня? Догадывался яз о том и ране, да не ведал, кто в наушниках ходит.

- Будь проклят ты, дьявол! - заревел дико Ананий. Митрополит прошептал:

- Свят, свят! Прости, Господи, грехи мои. Сутулясь, долго громыхал замком, всё не мог повернуть ключ. Потом, медленно ступая, поднялся по винтовой лестнице. У выхода заметил поджидавшего Паисия, сказал:

- Вели помолиться за упокой души Анания.

Воротился митрополит в палату, взял Евангелие, но читать не мог. Проклятье Анания мешало. Злился Варлаам. От обеда отказался.

Келарь свечи зажёг, покосился на митрополита. На пороге, чуть не сбив с ног келаря, появился великий князь.

Василий вошёл в палату стремительно. Не приседая, заговорил раздражённо:

- Прослышал я, отче, что ты кинул в темницу монаха Анания. Верно ли? - прищурился.

Митрополит ответил тихо:

- Монах именем Ананий, сыне, в яме сидит и там смерть примет за прегрешения свои.

- Вона как? - недобро проговорил Василий. - Это ты, отче, так мыслишь. А будет по-моему! Того Анания освободи. Вину его я на себя принимаю. И ты, отче, наперёд помни: волен ты грех отпускать, а казнить я - государь!

Царевич Богатырь, разграбив окраину рязанской земли, с богатой добычей уходил в Крым.

Молод царевич, но удачлив, всё рассчитал, и осень поздняя, на Руси в такую пору не ждут ордынцев, к зиме и казачьих дозоров в степи поуменьшилось, неожиданным набег будет.

Царевич готовился к набегу с того весеннего дня лета тысяча пятьсот пятнадцатого, когда в бахчисарайском дворце умер хан Менгли-Гирей и новым ханом всей крымской орды стал его сын Магмет-Гирей, отец Богатыря…

Государю недужилось, и ханского посла, молодого мурзу, принимал князь Одоевский. Письмо хана Магмет-Гирея мурза вручил Одоевскому в посольской избе. Князь не стал читать при мурзе ханскую грамоту, а, щедро одарив посла и выпроводив, позвал дьяка Морозова.

- Читай вслух.

Развернул Морозов свиток, прочитал:

- «…Великия Орды великого царя Магмет-Гиреево царёво слово другу моему и становитину московскому князю Василию…»

- Обидно пишет, - прервал Одоевский, - государя нашего становитином именует. Эхма!

А дьяк далее продолжает перечислять ханские попрёки: что-де, не известивши в Бахчисарай, пошёл Василий войной на Смоленск и взял его.

«…Ты нашему другу, королю Сигизмунду, недружбу учинил: город, который мы ему пожаловали, взял от нас тайком; этот город Смоленск к литовскому юрту отец наш пожаловал, а другие города, которые к нам тянут, - Брянск, Стародуб, Путивль, Карачев отец наш, великий царь, твоему отцу дал. Если хочешь быть с нами в дружбе и в братстве, то ты эти города отдай нам назад, потому что мы их королю дали… И нам пришли казны побольше, да кречетов, да разные вещи дорогие, не поскупись. Ещё отпусти в Крым брата моего Абдыл-Летифа…» Одоевский рукой махнул:

- Пустое пишет хан. Эко, стращать нас удумал. Смоленска мы Сигизмунду не воротим, а ещё и иных земель, кои в древности в нашу Киевскую Русь входили, воевать будем. И подарков Крыму не видать.

Морозов согласно кивнул, но вставил осторожно:

- Аппак-мурза, княже, тоже отписывает, что хан городов наших просит либо казны столько, сколь король польский даёт в Бахчисарай. А Аппак-мурза Москве друг, он врать не станет.

- Коли хан и его мурзы подачек желают, - прервал дьяка Одоевский, - так пущай садятся у наших церквей, на паперти, рядышком с нищими, мы и скинемся на их бедность. Так и отпиши, дьяк, послу нашему, боярину Мамонову, в Бахчисарай.

Пригладив бороду, добавил:

- Мурзу же, дьяк, что грамоту ханскую привёз, привечай с любовью, пои и корми вдосталь. Задержи его в Москве подоле, покуда государь от болезни отойдёт. Надобно будет с государем совет держать. Чую, как разгневается он на крымцев. Вчера царевич рязанцев пограбил, седни сам хан невозможного требует, говорит, будто с данником. Вот уже пошлёт великий князь своих воевод да побьёт крымцев, тогда по-иному хан заговорит.

Государя ждали на Пушкарном дворе с полудня. Он приехал не один, с князем Воротынским да боярином Патрикеевым.

Легко вылез из саней, осмотрелся.

- Ну, сказывай, сколь мортир отлили да пищалей? Версень поманил обер-мастера.

У немца откуда и прыть взялась, подскочил, сунул боярину лист пергамента. Василий поморщился.

- Аль так не упомнишь, по грамотке бубнить сбираешься?

Боярин память напряг, очи к небу воздел, принялся по пальцам перечислять. Великий князь слушал, не перебивал. Когда Версень закончил, сказал недовольно:

- Мало! Вдвойне надобно. Упреждал тебя о том, боярин, посылая на Пушкарный двор.

Повернулся к обер-мастеру:

- Ну а ты о чём молвить хочешь, немчура? Аль не плачу я тебе, чтоб уменье приложил да мой Пушкарный двор вдосталь оружья отливал? Войску во множестве пищали и пушки потребны, сами, чаю, видели, сколь намедни в Смоленск послано. Но то ещё не всё. Огневой бой нынче в силу вступил, и нам наше войско пищалями да пушками снабдить надобно, дабы не только за Смоленск и иные западные земли бились успешно, а и крымцев отражали, стояли за государство Российское стойко.

Заметил Степана, поманил пальцем. Тот вперёд подался, стал перед великим князем.

- Ан верно ль я сказываю? - и прищурился. Степан шапку долой, тряхнул кудрями, ответил бойко:

- Государь, дадим, сколь потребно, наряда огневого! - И в очи великому князю заглянул, уловил одобрение, продолжил: - Не дерзость это, а истина.

- Так почто не давали?

Степанка облизнул пересохшие губы, покосился на стоявшего рядом Версеня, выговорил:

- Боярину Ивану Микитичу такое не под силу, хлопотно. Надобно денно и нощно на Пушкарном дворе проводить, дабы мастеровые не токмо по свету, но и по-тёмному трудились. Да литейку новую ставить.

У боярина Версеня лицо от гнева перекосило. Пнул Степанку посохом. Василий ногой притопнул:

- Почто, боярин, самоуправствуешь, десятник правду сказывает. Спать любишь и о деле не радеешь. Поди вон с Пушкарного двора! Отныне быть здесь боярину Патрикееву! А тебе, пушкарь, - великий князь указал на Степанку, - у Патрикеева в первых помощниках ходить.

Версень попятился, но Василий остановил его, глянул со злой насмешкой:

- Эко ты, боярин, раком сунешься. А ответствуй мне, не сыскал ещё жениха для Аграфены? Ну так вот самолично приеду сватать за десятника Степанку. Чем не жених?

Глаза у Василия блеснули озорно, рот искривился. Версень на миг речь потерял, потом вдруг сорвался, откинул посох в сторону, подскочил к великому князю, кукиш ему под нос тычет, кричит, пеной зашёлся: