==317

бе. Последнее объяснение легкой победы осифлян — в торжестве национально-государственных задач над внутренне-религиозными.

    Самое раздвоение древнего  феодосиевского благочестия по двум направлениям еще не было церковным бедствием. Не была  непоправимым бедствием и борьба между ними, при всей ее ожесточенности. Настоящее несчастье заключалось в полноте победы одного из них, в полном подавлении другого. Победившие осифляне сумели соединить дело своих противников с жидовствующей  и рационалистической ересью и в течение десятилетий на московских соборах судили и осуждали их. За это время много заволжцев было сослано, много скитов закрыто, много отшельников бежало на север. Монастырь св. Иосифа возглавил русскую Церковь, посылая  митрополитов и епископов из своих стен, как некогда Печерский монастырь в Киеве. Через этих питомцев и учеников св. Иосифа его направление к середине XVII века окончательно утвердилось на Руси. Благочестие и труды митрополита Макария, Силвестра, Стоглавый Собор — лучшие плоды осифлянства, хотя в них (особенно в Стоглаве) заметны теневые стороны. Они станут еще нагляднее, если мы вспомним, что в жертву победителям был  принесен Максим Грек вместе с возможностямивозрождения на Руси заглохшей в Греции православной культуры. Недаром  расцвет нашей литературы  в начале XVII столетия замирает к середине его, и XVII век в области оригинальной русской письменности  является, быть может, одним из беднейших. Он живет переводами, преимущественно с  латинского и польского, уже задолго до Петра ощущая свое бессилие.

    В религиозной жизни устанавливается надолго тот тип уставного благочестия, обрядового исповедничества, который поражал  всех иностранцев и казался тяжким даже православным грекам, при всем их восхищении. Наряду с этим жизнь как семейная, так и общественная, все более тяжелеет. Если для Грозного самое ревностное обрядовое благочестие совместимо с утонченной жестокостью (опричнина задумана как монашеский орден), то и вообще на Руси разврат и жестокость легко уживаются с обрядовой строгостью, на удивление иноземцев. Те отрицательные стороны московского быта, в которых видели влияние татарщины, развиваются особенно с XVII века. XV век рядом с ним —  век свободы, духовной легкости, окрылённости, которая красноречивее всего говорит нам в новгородской и ранней московской иконе по сравнению с позднейшей.

    Многие утешаются в суровости и культурной бедности московской Руси —  святостью. Внимательное изучение русских святых приводит к выводу, что золотым ее веком

==318

было XV столетие. Начало ХVI века еще живет наследством  прошлого.  Ученики  Иосифа Нила  долго еще продолжают  подвиг учителей. Но во второй половине столетия уже явно  убывание,утечка святости, особенно  если ограничиться  святостью иноческой,, отвлекаясь от юродивых и святителей, которые в большом числе в это именно время прославляют русскую Церковь. В XVII веке закат святости нагляднее. В календарь русских святых это столетие внесло  немногим больше десятка имен. И имена эти принадлежат  местночтимым  угодникам, ныне почти забытым. Замечательно, что большинство из них принадлежат северным  поморским (даже сибирским) отшельникам, уже ничем не  связанным с той Москвой, которая в это время горделиво  мнит себя твердыней вселенского православия.

    Ныне  уже ясно, что основной национальный путь московского благочестия ХVII века вел прямым путем к старообрядчеству.  Стоглав  недаром был    дорог расколу,  св. Иосиф Волоцкий недаром стал главным  его святым.  «Просветитель» — его настольной книгой. Вместе с расколом большая, хотя и узкая и слепая религиозная сила ушла из русской Церкви, обескровливая ее. Но не нужно забывать, что первое великое обескровливание совершилось  на 150 лет раньше. Тогда была порвана великая нить, идущая от св. Сергия и Кирилла; с Аввакумом покинула русскую Церковь школа св. Иосифа. Отсюда видимый паралич XVII века, вытеснившего великорусскую традицию  малорусской ученой школой.

    Однако русская Церковь не засохла, духовная жизнь ее  не иссякла. Под почвой текли благодатные реки. И как раз  век Империи, столь, казалось бы, неблагоприятный для  оживления древнерусской религиозности, принес возрождение мистической святости. На самом пороге новой эпохи Паисий Величковский, учение православного Востока,  находит творения Нила Сорского и завещает их Оптиной  пустыни. Еще святитель Тихон Задонский, ученик латинской  школы, хранит в своем кротком облике фамильные черты  Сергиева дома. С XIX века в России зажигаются два духовных костра, пламя которых отогревает замерзшую русскую жизнь: Оптина пустынь и Саров. И ангельский образ Серафима, иоптинские старцы  воскрешают классический век русской святости. Вместе с ними приходит время реабилитации св. Нила, которого Москва забыла даже канонизировать, но который в XIX веке, уже церковно чтимый, для всех нас является выразителем самого глубокого и прекрасного направления древнерусского подвижничества.

==319

    Война классов или война народов? Так ставят вопрос  на обоих крайних флангах современной политической Европы. Увы, если так его ставить, то приходится сказать,  что выбора нет. Социальная революция, победившая в одной стране, создает непрестанную военную угрозу для миpa. Но ещё несомненнее, что война, каков бы ни был ее исход ,создает угрозу социальной революции. И  даже если  видеть в революции большее зло, чем в войне, — к чему  так склонны русские эмигранты, —то и с этой точки зрения война оказывается все-таки злом большим в условиях  нашего времени. Ибо она создает революцию с большей  необходимостью, чем революция войну. Это наш опыт. Современный коммунизм —  дитя не капитализма, а войны, и  в этом его отличие от радикального социализма довоенной  эпохи. Социализм начала XX века, сохранивший революционную фразеологию 40-х годов, давно отказался от революции ради социальной реформы. Он быстрыми  шагами  шел к мирному завоеванию власти и приятию государственной и национальной ответственности. Только война и  вызванные ею социальные потрясения обострили классовые антагонизмы и, вместе с апофеозом насилия, возродили мечту о кровавом очищении мира.

    Война нашего времени питается не религиозными идеями и не династическими притязаниями — с этим все согласны: но и не экономическими интересами — марксисты  ошибаются или преувеличивают. Война питается по преимуществу национальными страстями. Вне этих страстей  противоположные интересы финансовых олигархий (кстати, сталкивающиеся и внутри отдельных стран) никогда не  могли бы заставить народы с таким ожесточением в течение четырех лет истреблять друг друга. В условиях современных  демократических обществ — а Германия Гоген-цоллернов по своей структуре была тоже своеобразной демократией — война немыслима без вольного и страстного приятия ее народом, без взрыва пламенных аффектов ненависти и мести. Демагогия, обман — говорят одни. Демагогия и обман сыграли свою отвратительную роль во внутренней политике войны, но не за обман отдали свою

==320

жизнь миллионы  мучеников и тысячи героев. Они отдали ее за любовь к родине и за ненависть к врагу. К сожалению, ненависть немцев и французов друг к другу — не обман, а подлинный  факт, отравляющий  духовную жизнь Европы  уже два поколения. Не обман, взаимное недоверие, подозрение или  антипатия между Англией — Францией, Францией —  Италией, Италией — Германией, Германией — Польшей, Сербией —  Болгарией и т.д., и т.д. Вся Европа, с одного конца до другого, — огромный, полузасыпанный золой костер национальной злобы.