Но в плане утопии, в которой нет счета ни поколениям, ни векам, можно мыслить — и должно мыслить — христианскую  Россию, Россию правды  и свободы, которая достойна быть увенчана православным венцом. Незачем думать, что этим венцом может быть лишь царская корона. Если грядущая Россия будет страной народовластия, то она найдет церковные формы его освящения. Как древний Израиль, как православный Новгород, Россия может осуществить народную теократию. Всенародность государственного служения раскроет себя как выражение церковной соборности. Весь народ будет увенчан и помазан в лице своих вождей и судий. Но здесь порог, у которого останавливается и самая смелая из утопий.

==285

   Социальный  вопрос сохраняет для нас все ту же остроту, какую он имел для XIX века. Для современного общества это загадка сфинкса, не разрешить которой значит погибнуть. Однако  со времени  войны  постановка его совершенно изменилась. Это изменение так значительно, что человек, социальное сознание которого воспитано в обстановке начала XX века, рискует ничего не понять в социальной современности. Во всяком случае, ему надо переучиваться с азов.

    Прежде всего, социализм (берем это слово в его самом  широком  значении) утратил весь привкус утопичности и максимализма, который превращал  его в «музыку будущего». Социализм есть самый практический, очередной и неотложный  вопрос современности. В эру социализма  мы уже вступили, не заметив этого, как не сразу замечает путник в горах надвинувшегося на него облака. В самом  деле, момент «социальной революции», грань, отделяющая буржуазное общество от пролетарского, в сознании социалистов совпадал с «завоеванием» ими  политической власти. Этот момент давно уже позади нас — с тех пор, как социалисты управляют или управляли государствами половины Европы. Правда, их появление у власти почти ни в чем не отразилось на экономическом строе. Но это уже связано с огромными   трудностями социального  преобразования общества —  трудностями, впервые открывшимися для самих социалистов. По крайней мере в одном величайшем  государстве Европы, где правят люди, свободные от этических и разумных предпосылок, социализм осуществляется всерьез вот уже четырнадцатый год, и не один десяток миллионов людей  пал жертвой этого социального эксперимента.

    Вторая особенность современного социального вопроса — в том, что он по содержанию своему уже не совпадает с вопросом рабочим. Все общество в целом страдает от потрясений разладившегося хозяйственного механизма. Есть общественные группы, которые оказались беззащитнее перед кризисом, чем пролетариат. Благодаря мощи своих

==286

политических и экономических  организаций, рабочий  класс во многих странах застраховал себя от безработицы  государственной помощью. Пролетариат уже перестал быть  последним из обездоленных. Но широкие слои интеллигенции, ремесленников и крестьянства совершенно беспомощны  перед бедой. И наконец, «молнии разят самые высокие вершины». Каждый биржевой крах влечет за собою  ряд самоубийств среди вчерашних властителей мира. В  Америке уже открываются  убежища  для разорившихся  миллионеров. В современных экономических бурях никто  не может почитать себя в безопасности.

    Если для рабочего класса социализм по-прежнему может представляться делом справедливости и пафос равенства (ненависть к неравенству) определяет его классовую  борьбу, то для интеллигенции и других слоев, вовлеченных  в социальное движение, дело идет не о равенстве и даже не  о справедливости — а о существовании. Поскольку движение получает объективную идеологическую санкцию, оно  находит ее не в классовом интересе, но и не в этическом  требовании, а в государственной необходимости. И в этом  третья существенная черта нового «социализма». Так условимся называть в дальнейшем антибуржуазные движения  нашего времени, враждебные пролетарскому социализму:  фашизм, национальный социализм и прочее.

    Старый социализм мог глубоко скрывать свое этическое  жало — отчасти из целомудрия, отчасти по недомыслию  или желчности темперамента. Его гуманитарная основа сохранялась даже в марксизме. В извращенно-отрицательных  реакциях — ненависти и злобы — догорал зажженный гуманистами 30-х годов костер сострадания и ненавидящей  любви. Революционный  социализм вырастает из тех же  слоев сердца, что «Бедные люди» Достоевского или «Отверженные» Гюго. Его упадочная линия развития ведет через  сострадание — справедливость — интерес. Но до наших  дней приток интеллигенции в социалистические партии  был бы немыслим, если бы в социализме не сохранялся —  пусть самый слабый — запах выдыхающейся эссенции романтических 30-х годов.

    Новый социализм  начисто свободен не только от романтизма, но и от морализма вообще. Отправляясь не от  защиты угнетенных, а от сохранения общества в целом, он  проникнут пафосом не справедливости, а организации. Современное общество кажется ему не то что корыстным, тираническим, жестоким, но прежде всего плохо организованным. От анархии буржуазного общества он обращается не к идеальной анархии будущего, а к порядку и мощи реального, национального государства. Это государство давно уже крепнет вместе с упадком либерализма. Война сделала

==287

его на время почти всемогущим.  Свобода, жизнь всех  граждан, хозяйственный строк, представлявшийся мистически неприкосновенным, оказались на годы в неограниченной власти государства. Воспоминание о днях этого героического  деспотизма  вдохновляет  ныне, в  эпоху  буржуазного бессилия, перед лицом все новых грозных  кризисов. Война дала почувствовать мощь организации и  обаяние мощи. Пафос борьбы и победы, державший в напряжении сотни миллионов  людей, действительно оказывается выражением воли к мощи: Wille zur Macht. Само по  себе начало организации как порядка может быть упоительно для прусского чиновника или для голландского лавочника. Но не ему, не этому началу консервативного порядка вдохновить выкормленное кровью поколение. Лишь  в соединении с соблазном мощи организация увлекает новых революционеров. Новый социальный идеал оказывается родственным идеалу техническому, как .бы социальной  транскрипцией техники: социальным конструктивизмом.  Новый  человек хочет строить новый город из огромных  глыб человеческих масс, и государство представляется для  его сожженной совести, для его оскудевшего разума единственным и притом безграничным  источником энергии.  Оно должно поставить на службу себе все силы и способности человека, сковать все классы цепью социального  долга и разрешить, наконец, проблему разумного хозяйства и всеобщей обеспеченности.

    В последней войне государство прикрывало свое абстрактно-идеальное начало живой национальной плотью.  Люди умирали не за государство, а за родину. Небывалый  в истории разлив национальных страстей был порождением войны. Нация оказалась сильнее класса, сильнее религии. Нация все еще полна обаянием бессознательно-творческих энергий, в ней живущих,  дорогих красотой и  правдой все еще не до конца омертвевших стихий народной души. И новые социальные строители эксплуатируют  романтические чувства, без которых все еще не может  обойтись человечество: только социальный романтизм уступил место национальному. Для многих деятелей движения национализм является не приправой необходимой демагогии, а подлинной его природой. Во всяком случае, он  единственный идеальный его стержень, соответствующий  моральным двигателям старого социализма.

    Государство и нация доселе (в конце XIX — начале  ХХ в.} принадлежали к консервативным ценностям политики. Новый социализм, вдохновляясь ими, показывает свое  антиреволюционное происхождение. Действительно, встреча его со старым социализмом на поле социальной программы вторична и онтологически случайна. В одном акте стре-