С этой интерпретацией можно спорить, можно искать  других причин русских поражений и русского упадка под  коммунистической властью. Эти другие причины существуют, смешно было бы отрицать их. Думается только, что  и после освобождения России от сталинизма ей не жить  цветущей культурной жизнью, если она сохранит китайскую стену, отделяющую ее от Запада, или если этот Запад  погибнет как культурный мир.

                Есть один элемент христианской культуры, нам всем  дорогой, любовно выращенный  в петербургский период  нашей  истории и теперь выкорчеванный без остатка. Это  свобода, которая с таким трудом пробивалась в крепостнически-самодержавном царстве, но, наконец, сделалась неотъемлемой частью русской жизни. Эта свобода целиком  выросла на почве западной культуры как результат сложного воздействия духовных сил. В византийско-московской традиции у нее не было никаких корней. В этом и  состояла трагедия русского славянофильства и вообще  русского национального свободолюбия. Вот почему с такой невероятной легкостью свобода могла быть выкорчевана из сознания русских масс, лишенных  общения с  внешним  миром, принесших в марксистскую школу лишь  древние инстинкты Московии. Коммунизм  сгинет вместе  со своими идеологическими катехизисами. Но Московия  останется. Останется тоталитарное государство, крепкое не  только полицейской силой, но и тысячелетними инстинктами рабства. Разбить его может лишь новый — столь же  тоталитарный, то есть религиозный — идеал свободы, который некогда разложил и старую Московию. Но сейчас  свобода жива лишь на христианском Западе и ведет отчаянную борьбу с обступившими ее силами тьмы. Война ведется не только на полях сражений, но и на всех участках  культурного фронта: в искусстве, в философии, в теологии.  От исхода этой борьбы зависит участь мира на много веков. От нее зависит и участь России. Судьбы России решаются на линии Мажино, в Атлантическом океане, в снегах  Финляндии. Странно, дико сложилась история. Русские  войска умирают за свое собственное рабство. Финны сражаются не только за свою свободу, но и за свободу России.

==233

                Dulce et decorum est pro patria топ.

                                                               Гораций

Патриотизм есть последнее убежище негодяя.

                              Д-р Джонсон и Лев Толстой

                Современная  война в своем пафосе, в своих осознанных и полуосознанных целях таит одно противоречие. Вскрыть его нужно не для того, чтобы бередить раны, по старой русской привычке, но чтобы помочь его преодолению. По отношению  к военной политике люди разделяются на два лагеря. Одни считают, что говорить сейчас, до победы, о мире преждевременно. Другие думают, что важно выиграть не только войну, но и мир. Страшнее всего проиграть мир после всех нечеловеческих усилий и жертв. Проиграть мир после победы, значит, очутиться опять лицом к лицу с хаосом, как после 1918 года, не справиться с демонами, разбуженными войной, и беспомощно —  и уже безнадежно — поплыть по течению к конечной гибели. О защите будущего мира нужно думать уже сейчас со всем напряжением умственных и духовных сил. Признаемся, что мы разделяем мнение людей этого лагеря и потому не считаем преждевременным говорить о противоречиях войны.

                Основное противоречие ее — между интернационализмом  ее целей и национализмом сражающихся народов.

                Еще осенью 1939 года, в первые дни войны, интернациональная нота ясно прозвучала в устах английских и французских ответственных вождей. Эта война не только ради самозащиты. Она должна  привести к установлению нового международного  порядка. Мир должен быть гарантирован прочно, общей властной организацией, отличной от без властной Лиги Наций.  С тех пор эта нота не переставала звучать, в последнее время всего громче в устах американских государственных деятелей (Кордель Холл). К сожалению, Атлантическая хартия, единственный обязывающий

==234                                                        Г. П.

документ со стороны «союзных наций», очень скупо говорит о новом порядке, стоя скорее на старой позиции само  определения народов. Эта скупость, конечно, не случайна:  она говорит о больших трудностях, стоящих на пути к новому строю.

                Трудности множатся по мере развития войны. Если, с  одной стороны, медленно — слишком медленно — растет и  укрепляется экономическая, военная и политическая связь  между союзными  державами, то, с другой, растет и обостряется национализм порабощенных  Германией  народов.  Неслыханные  насилия и унижения национального чувства  вызывают естественную человеческую реакцию. Даже люди, вчера равнодушные к судьбам отечества, потеряв его,  переживают по отношению к нему вспышку страстной любви. Хорошо говорить о будущем порядке тем, кто живет в  уютном прадедовском доме и думает застраховать его от пожара и войны. Но о чем могут думать миллионы беженцев,  выгнанных с родины, или люди, превратившиеся во «внутренних эмигрантов», как не о возвращении родины? Воз вращение, «старый порядок» — становится сладостной меч той. Активные, горячие, живущие борьбой мечтают о мести. По человечеству нельзя осудить их. Миллионы истребляемых евреев, сербов, как и униженных и оскорбленных  французов, голландцев и норвежцев, горят сейчас одной  мыслью: уничтожения Германии. Легко себе представить,  что ни о чем другом не думают и в Советской России. По  крайней мере, ни один звук не донесся оттуда, который мог  бы быть истолкован в смысле универсальных целей войны. Там война переживается как национальная, отечественная, освободительная. О том же и только о том говорит и  генерал де Голль в своей программе: восстановление Франции и ее Империи — вот идеал свободной или «воюющей»  Франции. Без сомнения, этот взрыв патриотических чувств  в порабощенной Европе является одним из мощных факторов победы. Люди, потерявшие национальное сознание, легко примиряются  с немецким завоевателем. Нельзя не  предпочесть, политически и морально, национализм де Голляпацифизму  Де-Мана.  Но ясно, каким огромным препятствием для организации мира является весь этот котел кипящих,  взаимно непримиримых  национальных страстей.

                НОВОЕ ОТЕЧЕСТВО                                      

==235                                                                                               

Нет, не «свободные» (то есть порабощенные) народы и не СССР  пронесут сквозь ад войны образ нового мира. Если кто может думать о нем, если у кого не захлестнуло разума вол ной «праведной» злобы, то это две великих англосаксонских демократии. Здесь еще есть люди, которые помнят не только о победе, но и о мире. Но и здесь нет единства. Мы видим две Америки: Америку Рузвельта, великодушную и дальновидную, сознающую  ответственность за оба полушария, — и другую Америку, вчера еще изоляционистскую, которая теперь согласна лишь на войну во имя национальных целей. Вероятно, та же борьба происходит и в старой Англии, но до нас доходят сюда лишь слабые ее отголоски.

                Невозможно видеть в этом споре о целях войны старую тяжбу реалистов и идеалистов. Слишком ясно, что в данном случае реалисты просто слепцы, которые идут к своей и все общей погибели. Их реализм — паралич ума и воображения, а не рассудительность опыта, законно ищущего в прошлом опоры для жизни. Даже тогда, когда «идеалисты» и «реалисты» говорят как будто об одном и том же: о гарантиях будущего мира, о международном правопорядке, — они говорят о разных вещах. Для одних речь идет о поддержке старого национального отечества средствами международной полиции, для других — о создании нового сверхнационального единства. Последний вопрос, разделяющий их, есть вопрос о суверенитете. Кому принадлежит верховный суверенитет: сегодняшнему  национальному  государству или сверхнациональному государству завтрашнего дня?