Что составляет роковую особенность национального чувства, так это глубокая сплетенность в нем отрицательных  и низменных  аффектов с самыми  благородными и высокими.  Отечество или родина для большинства европейцев наших дней является единственной религией, единственным моральным  императивом, спасающим  от индивидуалистического   разложения  (Баррес —  Моррас). Величие родины оправдывает всякий грех, превращает низость в геройство, как в эпоху примата церковного сознания злодейства принималось ad maiorem Dei gloriam. Можно бороться с корыстным интересом, с низкой страстью во имя общественного идеала. Но как бороться с тем великим началом, из которого вырастает почти вся наша культура?

    Социалисты и космополиты, не видящие в национальном сознании ничего, кроме предрассудка, слишком облегчают себе задачу — теоретически, и вместе с тем практически бегут разбить себе голову об стену.

    Горе  не в природе национальной жизни, а в современных формах ее, в болезни национального сознания.

    Прошло  не более века с тех пор, как национальный принцип  начал победоносно утверждать себя в государственной жизни Европы. И вот он уже разлагается — вместе со всем содержанием великой, но оторвавшейся от христианского лона культуры.

    Прежде всего обратим внимание на все возрастающую насильственность  и исключительность  национальных чувств. Романтики, творцы современного национального сознания когда-то любовно пестовали чужих детей. Кельтский, германский, романовский фольклор, универсальный мир средневековья — представляли общий  фонд, откуда черпали певцы и культуртрегеры современного национализма. В наши дни подобная широта  представляется невозможной. Вместе с сужением  сознания растет его насильственность. В довоенной Европе десятых годов нашего века — что возмущало  безоблачное небо? Не классовая борьба, смягчившаяся со временем, а исключительно национальные революционные  движения. Австро-Венгрия — театр непрекращаю-щейся борьбы народов. Балканы (Маке-

==321

 дония) — дикий национальный террор. Ирландия — пороховой погреб. Всего интереснее то, что в Ирландии наиболее агрессивны не синфайнеры, а ульстерцы, которые готовили  открыто гражданскую войну, организовали целую  армию  для борьбы против гомруля. Консерваторы готовились защищать свой Ульстер против Британской империи!  В этом факте выразилась обоюдоострость национальной  опасности. Национальные революции угрожают и слева, и  справа, то есть как со стороны угнетенных, так и со стороны  господствующих народов.

    Все  насильственные энергии, накопившиеся в довоенной Европе, разрядились, не убывая, в мировой войне. И в  этой войне выяснилась вторая особенность современного  национализма: невозможность его удовлетворения и, следовательно, историческая бесплодность его активности. Говоря это, мы имеем в виду, конечно, не культурный, а государственный национализм, идеал которого — совпадение  границ нации и государства. XIX век приучил нас видеть в  национальном  единстве последнее моральное основание  государства. Государства, не построенные на начале национальном, казались устарелыми пережитками и даже, в силу  одного факта своей многонациональности, непременно деспотизм. Великая правда национального лица культуры  (социальное выражение христианской идеи личности), переносимая в политическую сферу, сделала из истории XIX  века непрерывный ряд национальных войн и революций.  Объединение Германии и Италии были великими историческими удачами национализма. Мы все еще слишком живем в накаленной атмосфере этих движений, чтобы сознавать отчетливо    всю относительность    их  идей.  Поразительно, что национализм был воспринят как государственная идеология даже в России, где он, последовательно проводимый, означал бы расчленение Империи.  Правительства Европы, созданной Венским конгрессом, до  середины прошлого века сознавали государственную опасность национализма. В России лишь Александр III сделал  его официальной идеологией. Разумеется, для этого потребовалось осложнить его добавочной, но острой подробностью: насильственным обрусением инородцев, то есть около 50%  страны.  Эта  политика в нашем  поколении поставила под угрозу самое существование России.

    Разрушение Австро-Венгрии и Турции, приведя к «балканизации» Европы, вскрыло огромные трудности для построения чисто национальных государств. Пестрота этнографической карты, несовпадение ее с географическими и экономическими областями приводят к безнадежным конфликтам. Единственный выход  из них, пока найденный, это создание взамен старых насильственных единств но-

==322

вых многонациональных  государств (Польша, Югославия) с неизбежным  революционно-взрывчатым  содержанием. Эльзас-лотарингская проблема показывает невозможность точного определения границ даже таких классически строгих национальных единств, как Германия и Франция. Но Эльзас-Лотарингия — не Балканы. Пока Эльзас будет яблоком раздора, в Европе не бывать миру. Именно в этой полоске земли и лежал узел, соединивший восточноевропейский театр войны с западным, то есть придавший войне мировой характер. Поскольку будущая война станет исправлять недоделанное в Версале, ей придется разрушить не только Польшу, Югославию,  но и Бельгию, Испанию и, может быть, Швейцарию  —  наверно, и Швейцарию, если она не сумеет сохранить своего нейтралитета.

    Что может привести в отчаяние политика-националиста, так это неустойчивость и капризность национального сознания. Оно то расширяется, то сужается на протяжении кратких отрезков исторического времени. Из переливчатой, богатой нюансами карты народностей можно выкраивать и большие, и меньшие государственно-национальные куски. Сегодня национальное сознание стремится к объединению  раздробленных, но близких этнографически и культурно народностей. Завтра хочет разбить уже сложившиеся  национальные целые, пользуясь неполным, не до конца завершенным  единством. Южные и северные итальянцы, даже немцы, при всех своих глубоких антагонизмах, пришли  к своему — хотя и не для всех вольному — единству. Но хорваты отталкиваются от сербов, каталонцы от испанцев, а малороссы от великороссов. Если в этих прихотливых приливах и отливах национального чувства можно искать какой-либо закономерности, то мы констатируем: в начале XIX  века национальности стремились  к большим,  в начале XX века — к малым государственным образованиям. Но это явление для нашего времени делает чрезвычайно трудным  и опасным удовлетворение национального чувства. Ниже известного территориального предела и экономическая, и культурная жизнь государства становится невозможной.

    Обращаемся, в-третьих, наконец, к самому содержанию национального сознания нашего времени. И тут мы усматриваем, по сравнению с началом прошлого века, глубокое вырождение. Национальное чувство романтической эпохи было прекрасно и морально глубоко своей укорененностью в почве народной жизни. Оно воскрешало впервые средневековую христианскую культуру и открывало богатую, еще цветущую  бытовую  и художественную жизнь народа. Национальное чувство той поры было одновременно и народничеством, и культурным откровением, то есть нисхожде-

==323

 нием  и восхождением вместе. С тех пор все изменилось.  «Век пара и электричества» безжалостно разрушил своеобразие народной жизни, унифицировал  культурный мир.  Смерть романтизма, убыль христианского сознания подорвали средневековые традиции. Современное художественное чувство не имеет ничего общего с готикой. Национализм  нашего времени, обеднев духовно, защищает  не  идеалы, а интересы наций, то есть государств, — общие для  всех. Творчество народов утратило глубоко национальный  (то есть обращенный к нации, питающийся нацией) характер — сохранив, конечно, национальные оттенки и манеры.  Особенно в мире политики содержание идей националиста —  француза, немца, итальянца — почти совпадает. «Законные  интересы» нации, воля к власти, культурная гегемония, создание колониальной империи —  для всех одно и то же.  Характерно, что по мере упадка средневековых, то есть  родных, традиций — европейский национализм повсеместно принимает традицию Рима. Французы, немцы и итальянцы, при всей разделяющей их пропасти, одинаково сознают  себя законными    и притом  единственными  преемниками Рима. Но Рим никогда не был нацией. Покоренным  народам он нес не свою, а греческую культуру.  Воспитанный на Риме национализм наших дней отрекается от своей собственной природы.