У меня сильно забилось сердце. Через всю северную часть горизонта тянулась едва различимая зловещая белая черта. Это был паковый лед.

Мы немедленно погрузились на глубину девяносто метров, и через несколько минут эхоледомер начал показывать, что «Скейт» идет под отдельными плавающими льдинами. Как только над нами появлялась льдина, вибрирующие перья эхоледомера тотчас же вычерчивали ее поперечное сечение. Когда над «Скейтом» снова была чистая вода, перья немедленно сближались, и на бумажной ленте появлялась сплошная тонкая линия. Прибор работал замечательно, и вокруг Рекса вскоре собрались матросы, чтобы посмотреть, как эта волшебная машина зарисовывает лед. По мере того как мы продвигались шестнадцатиузловым ходом к полюсу, отдельно плавающие льдины становились все более и более крупными, а участки чистой воды между ними сокращались. Наконец мы вошли в район, в котором чистая вода пропала совершенно. Перья эхоледомера миля за милей вычерчивали извилистую полосу ледового потолка. Изредка они рисовали резко опускающиеся вниз вершины, напоминающие своими очертаниями огромные сталактиты. Это означало, что «Скейт» проходит под спрессованными огромным давлением и спаявшимися кромками двух плавающих ледяных полей.

Болтовня и шутки матросов, стоящих у эхоледомера, постепенно стихли. Люди поняли, что происходит что-то важное. Жизнь на «Скейте» текла по-прежнему, но настроение людей изменилось. Появилось какое-то, незнакомое нам до этого чувство напряжения. Мы понимали, что теперь, как никогда раньше, зависим от благополучия нашего подводного корабля.

Центральный пост освещался тусклым светом красных лампочек, так как обычные лампы ослепляли бы вахтенного офицера и лишали его возможности видеть в перископ ночью. Мы еще не подумали о том, что в течение какого-то времени нам не придется пользоваться перископом. Опытные вахтенные на горизонтальных и вертикальном рулях прекрасно удерживали лодку на заданной глубине и курсе даже при таком тусклом красном освещении. Разговоры совершенно стихли, и в лодке воцарилась тишина.

В кормовой части центрального поста по-прежнему слышался шуршащий звук вибрирующих перьев эхоледомера. Штурман Николсон внимательно рассматривал показания эхолота. Мы уже пришли в малоисследованный район океана, в котором на точность показанных на карте глубин полагаться нельзя. Несмотря на сравнительно большие глубины в этой части океана, Николсон продолжал настороженно наблюдать за работой и показаниями эхолота. В наступившей тишине ясно различались похожие на жалобный писк звуковые сигналы этого прибора и слабые, отраженные дном эхосигналы с глубины 1525 метров.

В небольшой выгородке рядом с центральным постом работает еще один акустический прибор — гидролокатор, излучающий звуковые колебания в темные воды в направлении движения «Скейта». Мурлыкающие звуки этого прибора, не встречая препятствий, от которых они должны были бы отразиться и вернуться к источнику, затухали далеко впереди лодки, что указывало на отсутствие впереди нас свисающих вниз ледяных пик и хребтов или, что еще опаснее, глубоко сидящих айсбергов.

Я прошел в корму лодки и заглянул в машинный отсек. В противоположность тусклому красному освещению центрального поста этот отсек освещался яркими белыми флуоресцентными лампами. Вместо таинственных звуков электронных приборов в этом отсеке раздавался знакомый гул турбин и монотонно пульсирующих механизмов.

Здесь вырабатывалась энергия для вращения огромных винтов, с каждым оборотом которых «Скейт» уходил все дальше и дальше под паковый лед. На вахте у машин стояли молодые матросы, гордые тем, что они запросто справляются с такими сложными обязанностями. Они управляли механизмами, приводимыми в движение энергией расщепленного атома урана, энергией, которая существовала еще до того, как образовался паковый лед, возможно, даже и до появления во Вселенной нашей планеты.

Сидя в одиночестве в своей каюте, я не мог прогнать из головы мысль о том, что с каждым оборотом винтов мы уходим все дальше и дальше от безопасного района. Далеко ли мы ушли от кромки льда? Успеем ли мы, если произойдет какая-нибудь неприятность, возвратиться к открытой воде до того момента, когда жизнь в этом стальном корпусе окажется уже невозможной?

Я твердо решил выбросить эти мысли из головы. И все же, несмотря на огромные усилия не думать об этом, а вынужден был сознаться себе в том, в чем я не признался бы никому другому.

Я боялся.

Признавшись себе в этом, я почувствовал облегчение. В конце концов, надо быть каменным, чтобы не чувствовать никаких опасений в такой обстановке, хотя то, что я чувствовал, было, пожалуй, нечто большее, чем опасения. Я был в каком-то подавленном состоянии, от которого никак не мог избавиться. Это чувство было мне уже знакомо.

Наконец я нашел объяснение. «Война, — подумал я. — Я уже давно не вспоминал о ней».

Когда в 1943 году мне впервые пришлось выйти в боевой поход, я испытывал примерно такой же страх. Дело в том, что как тогда, так и сейчас передо мной была неизвестность.

Страх — это уродливое порождение неосведомленности и воображения. Меньше чем через год после окончания военно-морского училища в Аннаполисе я оказался на своем первом корабле — подводной лодке «Джек», направлявшейся в море в район южнее Токио, который был известен подводникам как район ожесточенных боев с противником.

Я очень опасался тогда, что не справлюсь с возложенными на меня обязанностями — управлением торпедной стрельбой. На основе наблюдений в перископ, производимых командиром лодки, я должен был так рассчитать исходные данные для стрельбы торпедами, чтобы они поразили цель. Мы прошли большую практику стрельбы по кораблям-целям в Нью-Лондоне и на Гавайских островах, но учебная стрельба по своим кораблям одно дело, а боевая стрельба по японским кораблям — совсем другое. Когда настало время действовать, я почувствовал, что растерялся. «Неопытный юнец, говорили, наверное, про меня, как только ему доверили такое дело?»

Это произошло ранним утром 26 июля, еще до наступления рассвета. Установив гидролокационный контакт с конвоем из пяти судов, которые шли из Токийского залива в южном направлении, мы увеличили скорость и всплыли. Но как только забрезжил рассвет, «Джек» снова нырнул под воду. Мы шли на перископной глубине впереди конвоя, и командир лодки капитан 2 ранга Дайкерс хорошо видел на освещенной линии горизонта пять японских судов. Вскоре он начал громко сообщать дистанцию и другие данные о судах конвоя. Я почти автоматически устанавливал их на приборе управления стрельбой, для того чтобы вычислить курс и скорость судов противника. Я покраснел, как будто рядом с моим лицом включили электрическую грелку. Я почувствовал слабость, меня лихорадило.

Но вот настал момент, когда чувство страха совершенно исчезло. Я вообразил себе конвой так ясно, как будто в перископ смотрел я, а не командир. Казалось, что все очень просто. Я понял, что мы охотники, а японский конвой — преследуемая нами дичь.

Через несколько минут настал момент стрельбы.

— По приходе цели на пеленг залпа открывайте огонь, — приказал Дайкерс.

— Установлено! — доложил я, введя в прибор пеленг залпа.

Прошло несколько секунд, и я почувствовал, как лодка слегка вздрогнула. Выстреленные торпеды помчались к цели, которая находилась от нас за тысячи метров.

Не теряя ни секунды и не дожидаясь, когда торпеды достигнут цели, Дайкерс перенес прицел на следующее судно конвоя. Он быстро продиктовал мне новые данные, и я без промедления ввел их в прибор управления стрельбой. Никогда до этого я не действовал с такой быстротой.

— Установлено! — доложил я тут же.

Лодка снова вздрогнула, когда из ее носовых аппаратов вышли торпеды, общий вес которых составлял более тринадцати тонн. В носовых аппаратах торпед больше не было. Командир начал разворачивать лодку и приводить цель на кормовой курсовой угол, для того чтобы использовать кормовые торпедные аппараты. В этот момент, казалось, весь океан был потрясен огромным взрывом. Торпеды попали в цель! Это были наши торпеды.