— Надежда Ивановна, вы сами не представляете, как вы нам помогли!

— Вот он, — найдя нужную фотографию, указала Бейбутова.

— Надеюсь, вы можете нам на время одолжить эту фотографию. Я вам обещаю, что завтра же верну ее…

На столе, заверещал телефон.

— Да, слушаю! — Поднял трубку Полковников.

— Ну, что у нас плохого? —.

— Плохого, ничего, слава Богу. Но зато есть кое-что весьма интересное.

— Это хорошо. У меня тоже. В лаборатории дали заключение. В шприце лекарственное средство именуемое строфантином. Один кубик внутривенно, и мотору кранты. Обнаружить его потом практически невозможно, а уж если не знать, что искать, и подавно. Такие-то дела.

— Понятно, — нахмурился Полковников. — Ладно, я скоро освобожусь. Встретимся в конторе.

— Хорошо, — медленно произнес командир. — И не забудь предупредить дежурную медсестру, что сегодня ночью все было тихо и спокойно и, кроме непонятной поломки телефона на вахте, ничего не происходило.

Взлетела в белесое небо сигнальная ракета. Распустилась красной звездочкой. Потянулась к земле.

— Наши возвращаются, — удовлетворенно глядя на условный сигнал, вздохнул начальник штаба вертолетного полка. Последние годы каждый вылет был для него боевым, и каждый раз он с нетерпением ждал, когда застрекочет над склоном длиннохвостая камуфлированная стрекоза, когда коснется колесами шасси расчерченной кругами бетонки. Последний месяц был для него особенно тревожным. Каждый раз, когда очередная вертушка с группой полковника Данича на борту уходила “на ту сторону”, как уклончиво говорили в полку, он с замиранием сердца гнал от себя мысль, что, неровен час, не взлетит в условленный срок эта самая красная звездочка. Однако, неделя следовала за неделей, и каждый раз, оказавшись уже на своей территории, пилот выходил в эфир, обрывая тягостные часы радиомолчания: “Гнездо, я Чибис! Полет проходит нормально. Поставленная задача выполнена, возвращаюсь”.

— Ну, слава Богу! — Глядя туда, откуда должна была показаться вертушка, улыбнулся подполковник Николай Крутый.

За последние пару месяцев он похудел, растерял свой столичный лоск, черты лица его заострились. Сейчас он не шибко походил на иезуитствующего следователя. Нормальный строевой офицер, равный среди равных.

Пятнистое тулово вертолета показалось из-за скалы и плавно заскользило вниз, описывая ровную дугу. “Гнездо, я Чибис! Захожу на посадку”.

Первым на бетонку спрыгнул полковник Данич. Лицо его, поросшее седоватой щетиной, было средоточием угрюмой усталости. — Ну что? — Участливо посмотрев на него, коротко спросил Крутый.

— От мертвого осла уши, — отмахнулся Данич, поправляя автоматный ремень. — Полтора десятка “духов”, куча стволов, пара НУРСов[9] и дуля с маслом.

— Понятно, — вздохнул подполковник, глядя на уставших антитеррористов, один за другим спрыгивающих на желанную твердь “своей земли”. — Без потерь?

— Бог миловал, — покачал головой Данич. — Ладно, пошли в штаб. Я бы с удовольствием чего-нибудь выпил. Да, и насчет бани надо распорядиться, а то с ребят одежу скоро ножами соскребать надо будет.

Полковник крепко пожал руку начштаба, провожая взглядом закончившего непременный доклад пилота.

— Ну и орлы у тебя, майор! Закончим дело, буду ходатайствовать о наградах. Медаль Нестерова, не меньше.

— А скоро закончите-то, а?

— Скоро, скоро. На днях или раньше. Пошли, Емельяныч, — полковник по приятельски хлопнул следователя по плечу, — Угощай гостей!

— Да какой же ты гость! — Пожал плечами следователь.

— Который хуже татарина, — усмехнулся Данич, — но это еще не повод меня не угощать.

Маленькая двухместная комната в бараке офицерского общежития, где квартировали Данич и Крутый, освещалась куцей сорокасвечовой лампой, дававшей света не больше, чем синяк под глазом. Полковник Данич, отдыхающий после трехдневного рейда по горам, полулежал в расслабленной позе на панцирной койке с красными цифрами инвентарного номера на ножке, и, вытянув длинные ноги к самодельному нагревателю, точил нож. Сопровождение мыслительного процесса чирканьем стали о точильный камень было его многолетней, намертво въевшейся привычкой. А думать было о чем. Прочесывание окрестных гор и ущелий давало пока что результатов не больше, чем игра в шахматы с местным зампотехом. Процесс из любви к процессу. Ни Санаева, ни чертовых “яиц” с килотоннами тротилового эквивалента не было и в помине. Одолеваемый подобными мыслями, Данич мягко повел точилом по тончайшей ниточке жала клинка. Им уже можно было строгать гвозди, но мысль, заветная, единственная и неповторимая, способная одним махом проложить дорогу к поставленной цели, словно смеясь над беспомощными попытками Данича залучить ее в свои сети, никак не приходила в голову. Полковник отложил точило, уселся поудобнее на койке, подкинул нож в руке, и коротким движением, подав плечо вперед, метнул кинжал в дверь. Обоюдоострое лезвие мягко вошло в древесину, и лишь легкое дрожание рукояти показывало, с какой силой был совершен бросок. Словно в ответ на это действие, в дверь постучали.

— Да, входите! — Прикрикнул Данич.

Это был сержант, дежурный по штабу. Он открыл дверь, поглядел на торчащий на уровне горла кинжал, снова закрыл ее и, оглядев с обратной стороны, восхищенно констатировал:

— Насквозь!

— В чем проблема, родной? — Хмыкнул Данич.

Сержант подтянулся и отрапортовал, как подобает:

— Товарищ полковник, разрешите доложить! Прапорщик Голушко просит вас принять его. Говорит, что у него к вам срочное дело.

Поселок Кирсаново в Московской области известен не многим. В колхозные времена пытались разводить в здешних живописных прудах карпов, да затея провалилась. Уже во времена перестройки попался этот дивный пейзаж на глаза одному ловкому малому. А уже через год и пруд был почищен, и лес ухожен, и выросли на месте старых бараков и сараев два десятка аккуратных домиков, не то, чтобы класс “люкс”, но для людей не бедных. Славный поселок вышел. Все в нем есть, что для отдохновения души требуется: и раздолье, и скрипы сосен корабельных, и плеск волны, и неизменная вежливость и обходительность хозяев здешних домиков друг к другу. Мир и единение с природой.

Последние метров сто до поселка дорога была аккуратно расчищена, что свидетельствовало о присутствии в нем постоянных обитателей. Словно в подтверждение этих слов, из ближайшего к дороге домика навстречу машине вышел мужчина средних лет с двустволкой в руках и лохматой кавказской овчаркой, державшейся у его бедра в ожидании команды. Вид у пса, надо отметить, был крайне недружелюбный.

Повитухин опустил окно автомобиля. Заметив это, пес приподнял верхнюю губу, обнажая клыки, и весьма недвусмысленно зарычал.

— Тихо, Рустам! — Скомандовал мужчина, хлопая пса по холке. — Вы кто такие будете, господа хорошие?

— Гости, — отозвался майор Повитухин, демонстрируя удостоверение.

— А-а, понятно, — протянул сторож, закидывая ружье за спину. — К Игорь Васильевичу, что ли?

— К нему самому. А как догадались? — осведомился контрразведчик.

— А кроме меня и его, никого в поселке нет. Отсюда третий дом направо. Вы езжайте, я сейчас Рустама на цепь посажу, подойду. А то ведь он сам и дверей не откроет.

Машина двинулась дальше и, проехав немного вперед, остановилась у аккуратного теремка с верандой, обращенной к пруду, пустующей в ожидании тепла, майских вечеров и чаепитий под неспешный разговор. Вместо ступеней на веранду вел пандус[10].

Вылезший из машины Коновалец, поглядев на него, припомнил слова сторожа: “А то ведь он сам и дверей не откроет”. Полковник подождал Повитухина, расставляющего людей вокруг дома, и они вместе поднялись по пандусу.

— Сейчас, сейчас! — Донеслось сзади, и, повернув головы, офицеры увидели давешнего сторожа, спешащего к домику. — Игорь Васильевич с кресла своего не встает, — пояснил он, приближаясь к контрразведчикам. — Весь день сидит за столом, пишет что-то. Я тут, выходит, и за сторожа и за няньку.