На этот раз мне нечего было возразить. Гриффин обладал только частью информации… но то, чего он не знал… и что я уже почти узнал, было гораздо хуже.

— Не сдавайся, — сказал Гриффин, — у меня есть пара идей, и я уже начал продвигать их. Надеюсь, все получится.

— Что?

Зажегся свет.

— Сеанс окончен, — сказал Гриффин.

Дверь, ведущая в одну из спален на втором этаже моего дома около пруда, имела для меня особое значение. Это была самая обычная дверь, в верхней части ее я выпилил три сердечка. Я подумал, что раз это будет комната маленькой девочки, это прекрасный способ проверять, как у нее дела, не заходя к ней слишком часто. И я надеялся, что сердечки понравятся Мириам, когда она их увидит. Но дверь висела неправильно. Когда я попробовал закрыть ее, она уткнулась в притолоку. Я снял ее с петель, кое-что поправил, но она по-прежнему не закрывалась. Сколько мне еще предстояло работы. Так много работы! И у меня все никак не получалось!

Крики в соседней клетке разрушили мои видения. Прожекторы не горели, значит, было где-то между двумя и четырьмя часами утра, но света со сторожевой башни было достаточно, чтобы увидеть, как голый индус корчился на цементном полу своей клетки, сдавливая живот, словно пытался удержать разливавшийся внутри огонь. В уголках его рта слюна пузырилась, а по полу растекалась лужа мочи. Я отодвинулся от его клетки и сел, наблюдая за происходящим из другого угла. Теперь индус только тяжело дышал, боль стала слишком сильной, чтобы кричать. Его тело резко согнулось, потом разогнулось. Он яростно сжимался и разжимался в ужасных конвульсиях.

— Яд. — Голос суданца прозвучал у меня прямо над ухом. — Это наверняка яд. — Он потряс проволоку клетки. — Убийцы! — закричал он.

Зажглись прожекторы, и отряд конвоиров высыпал на дорожку около клеток.

— Убийцы! — кричал суданец, и остальные присоединились к его скандированию.

Неожиданно из громкоговорителей прозвучал призыв к фаджр — утренней молитве: «Бог Велик. Молитва лучше, чем сон…», — заглушая вопли пленных. Четверо конвоиров распахнули дверь клетки индуса и попытались прижать его к полу, чтобы надеть на ноги кандалы и цепи, но он извивался, как одержимый, словно в него вселился джинн, более сильный, чем он сам и окружавшие его люди. Имам, пришедший, чтобы совершить молитву, заглянул в клетку индуса. Он обошел вокруг конвоиров и корчащегося, извивающегося на земле человека, словно судья на чемпионате по командному бою.

— Убирайся! — крикнул один из конвоиров, но имам продолжал ходить по кругу. Он прошел мимо перевернутого ведра с нечистотами и матраца. Индус всегда складывал пластиковые коробки из-под еды по углам своей клетки. Имам-рефери нагнулся, подобрал пустой пакетик из-под изюма и положил «Солнечную девушку» в карман своей формы. Если бы клетка не находилась так близко, я бы не догадался, что он делает.

— Яд, — сказал я так, чтобы суданец услышал меня. — Они отравили его пищу.

— Это так, Квибла, — сказал суданец. — Яд за разговоры.

— Разговоры?

— Ты говоришь слишком много, ты говоришь слишком мало, — пояснил суданец, — но разговоры все равно убивают тебя.

Я понял, что никто не будет давать объяснение случившемуся. Индуса унесут, и он просто исчезнет. Возможно, умрет. Возможно, его отвезут в больницу. А может быть, в другую клетку на другой стороне лагеря. Возможно, его подвергнут суровому допросу. Никто не узнает об этом. Имам отравил его, чтобы заставить молчать? Я посмотрел на кувейтца, который, похоже, первый раз в жизни потерял дар речи. Наконец на индуса надели цепи. Привезли каталку. Да, мы не должны были ничего знать, и мне больше не удастся получить от индуса новые сведения, ни сейчас, ни когда бы то ни было.

Вскоре после восхода солнца имам вернулся. Он осмотрел пол в клетке. Там не осталось ничего, кроме перевернутых ведер, потрепанного пенопластового матраца, кучи грязных полотенец в углу, коробок из-под еды и вонючей лужи жидкого дерьма. Похоже, имам искал что-то определенное. Он нагнулся и подобрал одну изюмину, затем — другую и продолжил поиски. Потом его словно осенило. Он поднял валявшееся в углу полотенце и вытряхнул из него Коран. Все пленные, в поле зрения которых была клетка индуса, наблюдали за тем, как имам вытер ладонью Коран, прижал его к груди и ушел.

— Внимание! — пролаял через громкоговоритель невидимый армейский чин. — Соберите свои вещи. Сегодня вас переведут в новые камеры. Повторяю, соберите вещи. Вы больше не вернетесь сюда.

Ни у кого из нас не было вещей, но сообщение повторялось каждые пятнадцать минут, и некоторые заключенные начали медленно скатывать постельные принадлежности и завязывать их полотенцами. Другие прижимали к себе Коран. Большинство же, в том числе и я, ничего не делало. Незадолго до полудня началось движение. Одного за другим пленных выводили из клеток, опутывали цепями и тащили в автобусы — те, что много недель назад доставили нас сюда из аэропорта. За мной пришли в четыре часа дня. Я был одним из последних. Восемь или девять пленных и примерно столько же конвоиров уже сидели в автобусе. Этих людей я никогда не видел.

Опутанных по рукам и ногам цепями, нас отвезли в большой ангар рядом со взлетной полосой. Через перегородки из грубой фанеры было слышно, как в соседних помещениях открывались и закрывались двери. Некоторые заключенные кричали, кто-то жаловался. Я сидел молча и в своем воображении все еще делал дверь с сердечками для комнаты Мириам.

Позже, наверное, несколько часов спустя, фанерная дверь бокса, где я находился, открылась, и меня забрали двое конвоиров. Мы вышли на улицу, уже наступила ночь. Несмотря на слепящие огни взлетной полосы, было видно усеянное звездами небо, и сердце у меня заныло. Сколько времени прошло с тех пор, как я в последний раз видел звезды! Мы тащились через огромную приангарную площадку, и я все время оглядывался, надеясь увидеть автобус. Я устал. Мне не хотелось долго идти в этих чертовых цепях. Наконец мы остановились около одного из двух военных самолетов, стоящих перед ангаром.

Конвоир открыл и снял цепи с ног.

— Залезай, — приказал он.

— Что, черт побери, происходит?

— Залезай, — повторил он.

Я взобрался по трапу в темную кабину и увидел Гриффина, в одиночестве сидящего на заднем сиденье. Через маленький иллюминатор он разглядывал стоящих внизу конвоиров.

— Все! — крикнул он.

Конвоиры спустились и отошли в сторону. Трап поднялся. Зажегся свет.

— Иди сюда, дай я сниму с тебя наручники, — улыбнулся Гриффин, доставая ключ.

— Что происходит?

— Сейчас?

— Да, сейчас.

— Ты летишь домой, в Канзас.

— Не шути со мной.

— А я не шучу.

— Ты говорил, что это почти невозможно сделать.

— Да. Если только кто-нибудь не позвонит президенту.

— Безусловно.

— Вот кое-кто и позвонил.

— Президенту Соединенных Штатов? О чем ты, черт возьми, говоришь?

Гриффин сидел ко мне лицом, но если он как-то и отреагировал на мои слова, то я этого не заметил. Единственными источниками света были узкая тусклая светящаяся полоска, тянувшаяся по полу, и огни на крыльях самолета.

— Кто звонил президенту? — снова спросил я.

— Не могу сказать. Наверное, твой друг.

— У меня нет таких друзей.

— Так, значит, у тебя нет друзей? Тогда у тебя есть ангел-хранитель.

— Никто не знал, где я нахожусь. Если только ты не рассказал.

— Давай не будем об этом, — предложил Гриффин. — Не будем переживать по поводу твоего освобождения. Лучше подумаем о том, как удержать тебя в стороне от происходящего. Но при этом ты всегда должен быть готов действовать, на случай если понадобишься.

Я вспомнил кенийский журнал с фотографией Буша-старшего и Ага-Хана. Вспомнил долгие ночи, проведенные вместе с Кэтлин, и все, что она рассказывала о друзьях своего босса в высших кругах.