Система Аквината, отвечавшая всем критериям совершенства — мера, сущность или особенность и порядок, — казалась его современникам образцом стройности и цельности, идеалом исчерпывающего знания о мире. «Порядок в томистской теологической системе отражал архитектонический космос соборов, и оба являлись отражениями порядка в теократической имперской системе»[30]. Страсть к бесконечному упорядочиванию превратилась в умственную привычку. Эрвин Панофский, анализируя внутреннее единство схоластики и готической архитектуры, отмечает, что схоластическая идеология обнаруживается практически в любом феномене средневековой культуры: будь то «трактат по медицине, справочник по классической мифологии […] листовка политической пропаганды, восхваление правителя, биография Овидия, Божественная комедия Данте, организация архитектурных ансамблей или мензуральная нотация в музыке»[31].

С точки зрения семиотических импликаций, Эко особенно интересует вопрос о том, каким образом схоластическая методология повлияла на символическую практику Средневековья. Как в свое время писал Хейзинга, символизм установил в природе и истории «нерушимый порядок, архитектоническое членение, иерархическую субординацию»[32], образуя пространство для неисчислимого многообразия отношений между вещами как особый тип визуального мышления: символизм допускал обращение любой ассоциации на основе какого бы то ни было сходства в представление о сущностной мистической связи. Мистическая связь, свидетельствующая о специфичности соединения различных вещей на основе определенного упорядочивающего принципа, казалась «ядром бытия вещей». Символическое удвоение действительности усложняло восприятие реального мира. Каждое явление предполагало наличие некоего тайного смысла, который подлежал интерпретации, а между тем, помимо правил абстрактной логики, других критериев «верифицируемости», способных указать на погрешности в воображаемых классификациях, не существовало. Символизм постепенно вырождался в болезнь ума, ищущего под зримой оболочкой еще и сущность, скрытую от физического взора, и нащупывающего первую попавшуюся связь между отдельными мыслями.

Рассуждая о пределах интерпретации как проблеме современной критики, Эко неоднократно подчеркивает преемственность современных теорий гиперинтерпретации с символическими практиками Средневековья и Ренессанса, отмечая, что противоядие было предложено еще схоластами, которые попытались установить правила, способствующие контекстуальному сужению чрезмерно широко интерпретируемых смыслов, полагаемых символами. Текст является местом, где несводимая полисемия смыслов по сути редуцирована, поскольку в тексте символы привязаны к их контексту. Многие современные теории, по мнению Эко, не способны признать, что символы прагматически открыты бесконечным значениям, но синтагматически, или текстуально, открыты лишь для неопредели настоящую энциклопедию человеческого знания. За исключением медицины и математики, в них содержалось все, что имело первостепенное значение: логика, физика, астрономия, метафизика, психология, этика, политика, риторика. Аристотеля обсуждали, изучали, комментировали. Умберто Эко обращает внимание на то, что традиция Книги со времен Августина обязывала истолкователя доказывать нечто Иное не только in verbis (на словах), но также и in factis (с помощью фактов). Предполагалось, что истолкователь должен знать физику, географию, минералогию и другие науки. В этом плане аристотелизм был прежде всего позитивным знанием, а не философией. Христианизированный с помощью Фомы Аквинского, Аристотель стал главной фигурой университетского образования средневековой Европы. Таким образом, христианская цивилизация средневекового Запада ввела интерпретативный цикл и впоследствии усовершенствовала все знание классического мира в форме синкретичной энциклопедии. И при этом бесконечная цепь зависимостей событий и их создателей (Создателя) поддерживалась предложенным схоластической философией каркасом Порядка.

Для средневекового мыслителя объекты и события были хотя и ограниченными, но весьма многочисленными. Их упорядочивание требовало определенных правил. Энциклопедический подход опирался на технику инвентаризации, перечня, каталога или, в классической терминологии, enumeratio. Так, с целью описания места события или факта ранние поэты латинского Средневековья первым делом обеспечивали подробный перечень всех деталей.

Следует заметить, что средневековая экзегеза в условиях жесткой регламентации (когда любые интерпретации текста регулировались законами «авторитарного режима») могла развиваться главным образом в форме комментария к текстам других авторов. Правила «хорошей интерпретации» обеспечивались «сторожами» ортодоксии. Кажется несколько парадоксальным, что в конечном счете авторитет сам оказывался порождением интерпретации, как отмечает Эко. Способ выражения автором собственных мыслей при помощи цитат, заимствований, формуляров, клише, являвшихся общепринятыми приемами высказывания, ссылок на авторитеты и использования топосов, с одной стороны, существенно ограничивал, подавлял индивидуальность автора, но, с другой стороны, некоторым образом «открывал» текст: контрабанда Иного вводилась посредством тех же топосов ссылок на авторитеты («Как говорил Аристотель…»), комментариев[33]. «Открытость» схоластического текста означала способность «перехитрить» заведенный порядок вещей.

Закрытая единая концепция произведения была призвана отразить представление о космосе как иерархии фиксированных предписанных порядков. Произведение как моноцентрический инструмент, основанный на жестком образце модели размера и рифмы, отражало силлогическую систему, логику необходимости, дедуктивное сознание[34]. Ввиду специфичности картины мира, требовавшей наделять каждую видимую целостность аллегорическим значением, творения Бога описывались не согласно их эмпирическим качествам, а в соответствии с теми свойствами, которые они должны были репрезентировать. В этих условиях был необходим способ контроля свободных интерпретаций — аллегорический код, — который обеспечивала традиционная теория четырех уровней экзегезы (буквальный, аллегорический, моральный и анагогический уровни)[35]. Эта проблема разрабатывалась, в частности, Августином, Эриугеной, Бонавентурой, Гуго и Ришаром Сен-Викторскими и др. Именно это требование заключало в себе возможность «открытия» текста. Ролан Барт полагал, что теория четырех смыслов свидетельствует о том, что свобода интерпретации в Средневековье была не только узаконена, но и в известном смысле кодировалась[36]. Читатель в процессе интерпретации наделял каждое предложение и каждый троп множеством значений, в том числе и неизвестных, нетривиальных. Конечно, этот тип «открытости» далек от понятия неограниченной интерпретации, бесконечных возможностей формы и полной свободы восприятия, ибо все-таки он был подчинен «поэтике необходимости»[37].

Идеология схоластики определила границы, «за которые переходить нельзя», и присутствие этих границ можно обнаружить во всем последующем развитии европейской культуры. Эко, рассуждая о значении схоластической модели мира и мышления, проводит аналогии между томизмом и структурализмом (в связи с чем он добавил еще одну главу в американское издание своей диссертации, но еще раньше он поднимал эту проблему, рассуждая об эпистемологических основаниях структуралистского дискурса (или дискурсов) в Отсутствующей структуре[38]). Подобное сравнение основано не только на определенной близости процедур текстового анализа, который в структурализме предполагает операции по сегментации и классификации, разделение высказывания на лексемы, морфемы, фонемы, семы и т. д., определение уровней изотопии и другие операции, направленные на экспликацию порождающих значение структур. Многие аспекты структуралистского метода были апробированы схоластикой (бинарные оппозиции — истина и ложь, sic et non, дуальная структура quaestio и distinctio). Придавая особое значение кодификации и систематизации, структурализм утрачивал провозглашенный им объективизм: пытаясь понять, каким образом возникает смысл, в конечном счете он сам навязывает смысл изучаемому феномену. Эко считает, что и структурализм, и схоластика — это синхронистские методологии, они антиисторичны по самой своей сути. Вскрывая в историческом процессе вневременную ось мыслительных констант, они игнорируют историческую действительность, присущую вещам и явлениям изменчивость, отождествляя структурно-упорядочивающую решетку с реальностью, на которую она проецируется[39]. В такой ситуации историческое знание невозможно. Система, лишенная противоречий, для которой реальность абсолютно интеллигибельна, терпит крах, если она не стимулирует постоянного сомнения в своей эпистемологии.