Выходцем из Вырумааского уезда был Бернгард Тиннор, классово сознательный, упорный и преданный борец. В то время ему было 25 лет, и он работал в Кунда на цементном заводе. Он отличался рассудительностью, требовал, прежде чем вынести какое-либо решение, всестороннего обсуждения проблемы.

Я уже упоминал Иоханнеса Силленберга, Карла Ханссона и других товарищей, которые, отбыв буржуазную каторгу, поехали добровольцами в Испанию, чтобы бороться против фашизма. Фронт, революционная борьба, тюрьма — таков был жизненный путь людей этого поколения.

Работать им приходилось в крайне трудных условиях.

Я назвал лишь нескольких рабочих-революционеров, с которыми мне довелось работать плечом к плечу. Молодые, жизнерадостные, целеустремленные, они были борцами за восстановление Советской власти в Эстонии.

Наше студенческое Социально-философское общество намеревалось провести собрание в Валге. Я должен был доставить туда оставленную мне Хансом Хейдеманом небольшую пачку напечатанных в подполье листовок Коммунистической партии. Вечером, ложась спать, я оставил ее на столе среди других бумаг и даже не попытался спрятать, так как рано утром мне предстояло уехать и забрать ее с собой.

Меня разбудил громкий стук в дверь, когда я ее открыл, то увидел людей из политической полиции. Мне скомандовали: «Руки вверх!» — и предъявили ордер на обыск. Пока я одевался, шел обыск, и полицейские, ясное дело, обнаружили среди бумаг, лежавших на столе, листовки. Составили протокол, ничего подозрительного больше не нашли, но полиция, видно, сочла, что достаточно и этого. Меня в наручниках повезли на извозчике в охранную полицию, где состоялся первый допрос.

Пачку листовок я признал своей, но подробности их происхождения сообщить отказался. После допроса меня отправили в местную тюрьму. Итак, это вторая моя встреча с тюрьмой. Сперва меня поместили в камеру на втором этаже. В комнате размером около 15 метров находилось человек десять. Нар не было, и все спали на полу на тощих сенниках. Новичку место отводилось рядом с парашей. По мере того как в камеру поступали новые заключенные, старые отодвигались от нее подальше.

Среди сидевших в камере был один политический по фамилии Маннус. Его арестовали по обвинению в шпионаже. Он сидел давно и познакомил меня с тюремными порядками. Заключенные в этой камере производили лучшее впечатление, чем те, с кем я столкнулся в арестантской при тартуской полиции, это были люди более спокойные.

Меня арестовали 24 ноября 1923 года. Поскольку на Тарту военный закон не распространялся, меня судил мировой суд, который приговорил меня к шести месяцам тюремного заключения. В качестве обвинения была предъявлена моя речь в Хольстре, а материал, касающийся остальных речей, был передан в Таллин, его должны были присовокупить к обвинительному материалу подготавливаемого в то время процесса 149 коммунистов. Но я обжаловал приговор и вместе с тем ходатайствовал об освобождении из-под ареста до разбора моей апелляции в окружном мировом суде. Мою просьбу удовлетворили. Однако в тот момент поступило новое требование следователя отправить меня в Таллин как обвиняемого по процессу 149 коммунистов! Так, не успев и минуты побыть на свободе, я был снова арестован.

В Таллин меня отправили по этапу — в вагоне с решетками на окнах и под строгой охраной. Возможностей для побега — никаких!

Со станции меня отвезли прямо в подследственную тюрьму на улице Вене, самую старую тюрьму, средневековой постройки. В камерах окон не было, свет поступал через дверь, выходившую в коридор, одна стена которого состояла из довольно крупных оконных проемов без стекол, забранных частыми решетками. Солнце сюда почти не заглядывало, потому что двор был узкий и глубокий, как колодец. Днем арестантов выводили сюда на двадцатиминутную прогулку.

Узкие нары на день поднимались и закреплялись к стене. Набитый соломой тюфяк привязывался к нарам веревками. На них мы вешали полотенца и другие вещи. В нашу камеру выходила половина печки, вторая ее половина обогревала соседнюю камеру. Среди арестованных было большинство коммунистов, сидевших по «процессу 149-ти». Тут оказались и мои старые знакомые. Пока шло следствие, работать нас не заставляли. Мы использовали эту возможность для чтения. Все поступавшие к нам книги предварительно просматривал цензор окружного мирового суда, он решал, что пропустить, что нет. Однако следует заметить, что в то время цензура еще не очень свирепствовала.

У моего брата была хорошая библиотека, даже труды классиков марксизма, произведения Рикардо, Смита и отдельные работы Ленина, которые миновали цензуру благодаря тому, что были переплетены в обложки с невинными названиями. Из работ Маркса у нас в камере оказались «Капитал», все три тома, «Нищета философии»; Ф. Энгельса — «Анти-Дюринг», «Святое семейство», «Положение рабочего класса в Англии»; двухтомник произведений В. И. Ленина.

«Капитал» Маркса и двухтомник Ленина мы изучали коллективно, с обстоятельным обсуждением каждого раздела. Через некоторое время вновь вернулись к этим трудам. Получили мы как-то не то реферат, не то брошюрку о ревизионисте Бернштейне и о его взглядах по аграрному вопросу, о живучести мелкого сельского хозяйства. Значит, опять за ответом к «Капиталу».

Труды В. И. Ленина были для меня, как и для большинства других, откровением. В них захватывало все: и постановка вопросов, и их разрешение. Нас особенно интересовали проблемы строительства Советского государства во всем своем разнообразии, и мы нашли ответы на многие сложные вопросы. Благодаря трудам Ленина мы получили представление и о внутрипартийной борьбе, об оппозиционерах Троцком, Бухарине, Шляпникове и других.

Во время предварительного следствия заключенные пользовались некоторыми привилегиями: нам разрешалось получать с воли белье и продукты. Тюремная пища была скверная. Единственно, что поддерживало силы, — это дневная порция хлеба в 600 граммов, около половины ее мы съедали утром, так как к хлебу давали лишь пол-литра кипятку и больше ничего. На обед полагалось около литра супа, его варили поочередно из капусты, картошки, гороха и обрата. Выше всего ценился гороховый суп, как самый питательный. Конечно, все супы были жидкими и невкусными.

На ужин давали немного картофеля и четыре-пять салачин в рассоле. Так что завтрак и ужин были крайне скудными. Поддерживали заключенных продукты, получаемые с воли. Но с вынесением приговора передавать их запрещалось. Это усугубляло и без того тяжелое состояние заключенных.

Сидевшие в подследственной тюрьме резко отличались по духовному складу от старых, отбывавших срок арестантов. Новичкам требовалось известное время, чтобы свыкнуться с тюрьмой, если это вообще возможно. Крайне трудно представить себе переход от воли к жизни взаперти человеку, который этого не испытал. Бездействие, отсутствие возможности двигаться, делать что-либо… От этого человек легко впадает в глубокую депрессию, особенно если переживания осложняются семейными обстоятельствами. Случалось, что человека арестовывали в день свадьбы или накануне, и таким образом семейная жизнь обрывалась, не успев начаться. Попадались молодые люди, которые только что покинули свой родительский дом и вступили в самостоятельную жизнь.

В одной камере сидело до 20 человек, каждый со своими мыслями, характером; один разговорчивый, другой скрытный, один веселый, другой мрачный, замкнутый. Очень большая разница была и в возрасте: молодые, даже не достигшие совершеннолетия, и пятидесятилетние, и старше. Самым старым среди нас был лавочник из Петсеримааского (Печорского) уезда Сави. Ему было под семьдесят. Большие различия имелись и в образовании, а также в семейном положении — женатые и холостые, бездетные и многодетные и т. д.