Ральф проводил Эбби из комнаты (прежде чем покинуть меня, она оглянулась с обеспокоенным видом), и я остался совсем один в бассейне с крокодилами. Кто-то из бандитов поставил стул рядом с кроватью, Соломон Наполи сел, и все закрутилось.

— Я полагаю, ты легко отделался, Честер,— сказал он.

В его улыбке сквозило сочувствие, но я не очень-то ему верил.

— Думаю, да,— осторожно согласился я.

Он спросил:

— Кто бы мог в тебя стрелять, Честер? — Теперь в его улыбке ясно читалось желание помочь мне.

Я не поддавался.

— Я думаю, люди, на которых работал Томми.

— Зачем бы им это делать? — с вежливым любопытством осведомился он.

Я покачал головой.

— Я не знаю. Возможно, они думают, что я имел какое-то отношение к убийству Томми.

Может ли улыбка быть угрожающей? Может ли она превратиться в сверкающий оскал, как будто вас вот-вот укусят? Наполи откинулся на спинку стула. Выражение его лица снова изменилось, и он сказал:

— Честер, я очень занятой человек. Я должен быть в Музее современных искусств через…— он взглянул на часы,— сорок минут, на собрании совета попечителей. Пожалуйста, прими как должное, что мы уже знаем о твоей роли, о роли Фрэнка, и никакая невинная ложь с широко открытыми глазами ничего не изменит. Есть несколько деталей, которые я хотел бы от тебя узнать, после чего я обещаю, что ты не будешь считать меня неразумным человеком. Ты знаешь, что люди Дробла за тобой охотятся, и не требуется большого ума, чтобы понять: под моим крылом для тебя в данный момент самое безопасное место.

Я закрыл глаза.

— Что ж, стреляйте,— предложил я.— Я в самом деле больше не могу.

И мне казалось, что я действительно так думаю.

Ничего не произошло. Я лежал на спине, голова на подушке, глаза закрыты, руки сложены на груди — можно сказать, уже приготовился,— но абсолютно ничего не произошло.

Что ж, следующий ход зависел не от меня. Я свое слово сказал.

Наполи произнес:

— Честер, ты меня не впечатляешь.

Я продолжал лежать, по-прежнему не открывая глаз. На секунду мной овладело безразличие полного отчаяния, но оно уже отступало под напором неистребимой любви к жизни, и я чувствовал, что снова начинаю нервничать. Теперь оставаться отчаявшимся было уже делом техники. Но все равно я не мог пока придумать ничего другого.

В голосе Наполи наконец прорвалось раздражение. Он сказал:

— Это нелепо. У меня тридцать пять минут, чтобы добраться… Честер, я вовсе не обязан возиться с тобой. А я даю тебе шанс.

— Шанс? — повторил я, все еще не открывая глаз, потому что знал, что если я буду его видеть, то не смогу говорить. С закрытыми глазами — это все равно что разговаривать по телефону, а по телефону я могу говорить с кем угодно. Поэтому, оставив глаза закрытыми, я воскликнул: — Вы это называете дать мне шанс? Вбили себе в голову неизвестно что насчет меня, называете меня лжецом, присылаете людей, чтобы они угрожали мне оружием. Да Боже мой, вы и сами угрожаете мне, вы думаете…

— Минутку…

— Нет!

К этому моменту я уже метался по кровати, размахивая руками, но глаза продолжал держать плотно закрытыми.

— С тех самых пор, как убили Томми,— орал я,— один чертов дурак за другим приходит за мной с пистолетом. Меня никто и не спрашивает. Все знают так чертовски много, зачем им меня спрашивать, все ведь такие чертовски умные. Сначала эти комики в гараже, потом Эбби, потом тот, который стрелял в меня, теперь вот вы. Да вы все понятия не имеете, что вы делаете! Но вы все такие чертовски самоуверенные, знаете…

— Говори тише!

— Черта с два! С меня хватит! Я…

И тут я замолк, потому что мой рот был зажат чьей-то рукой, и я больше не мог говорить. Рука зажимала также и мой нос, и я больше не мог дышать. Мои глаза открылись.

Надо мной стоял один из приехавших с Наполи бандитов. Его рука упиралась в мое лицо. Он слегка наклонился, вдавливая мою голову в подушку. Я моргнул и взглянул поверх его пальцев на Наполи.

Соломон Наполи наконец перестал улыбаться. Теперь он изучающе смотрел на меня, сложив руки и небрежно поглаживая подбородок одним пальцем. Казалось, он что-то обдумывает.

Мне не хватало воздуха. Я замычал.

— Заткнись,— сказал он небрежно и снова вернулся к своим мыслям.

— М-м… м-м-м… м-м-м-м…— мычал я.

— Возможно,— проговорил он.— Возможно, все-таки существует иное объяснение.

Все вокруг становилось темно-красным. В глубине моего черепа нарастал какой-то рев. Я заметался, как рыба на дне лодки.

Наполи нацелился на меня пальцем, которым до того гладил подбородок.

— Это тебе не поможет,— бросил он.— Веди себя тихо и дай мне подумать.

— М-м… м-м-м… м-м-м-м!…— ответил я.

— Мы видели тебя с Фрэнком Тарбоком,— рассуждал он.— Мы проследили за тобой и теми парнями от твоего дома. А теперь ты называешь их комиками, как будто ты не знаешь Фрэнка, не работаешь на него и вообще не имеешь к нему отношения. Возможно ли это?

Я слабо поскреб ногтями по руке, перекрывшей мне воздух. Откуда-то издалека, сквозь красный туман, на меня поверх своей руки равнодушно смотрел бандит. Я попытался дернуть его за мизинец, но он, похоже, даже не заметил этого.

Наполи все еще говорил — медленно, задумчиво, рассудительно. Я уже не мог разобрать слов: рев, стоящий у меня в голове, был слишком громок, он заглушал все другие звуки. Правда, сквозь сгущающуюся тьму я все еще мог видеть его, видеть, как открывается его рот, как хмурится его бровь в раздумье, как его глаза смотрят вдаль. Здорово он выглядел, но красный туман все сгущался, и мне уже трудно было хорошенько его рассмотреть.

Моя голова превратилась в шар, в красный шар, который все раздувался и раздувался, все раздувался и раздувался, давление внутри росло, оно все росло, давление росло и росло.

Последним, что я слышал, был грохот, раздавшийся, когда этот шар взорвался.

Как я стал таким крошечным? Я плавал вверх тормашками в чашке чая, теплого чая оранжево-красного цвета, я барахтался, желая глотнуть воздуха, пытаясь попасть на поверхность, но вместо этого погружался на дно чашки. Белой фарфоровой чашки. Глядя вверх, на свет, шедший оттуда, я знал, что мне необходимо выбраться из этой чашки, пока я не утонул. Пока кто-нибудь меня не выпил вместе с чаем. Сдерживая дыхание, с оранжево-красным лицом, чувствуя, что жидкость слишком тяжела, что она прижимает меня ко дну, я рвался наверх, отталкивался от дна чашки. Потом все смешалось. Разбилась чашка? Я падал, вокруг меня разливался чай, летели осколки, я падал, падал и приземлился на что-то жесткое локтем, плечом и щекой.

Я лежал на полу, возле меня были чьи-то ботинки, и хотя я уже очнулся, я испугался, как будто все еще был крошечным и они могли меня раздавить.

Потом чьи-то руки обхватили меня, подняли. Звучали какие-то голоса. Путаница моего бреда рассеялась, уступая место не менее бредовой реальности. Кстати, когда я последний раз сталкивался с реальным миром, кто-то пытался задушить меня.

Меня уложили на кровать. Вокруг что-то говорили, но я продолжал прикрывать рукой голову, ни на кого не смотрел и никого не слушал, пока Эбби не дотронулась до моего плеча, не позвала меня по имени и не спросила, как я. После этого я медленно пришел в себя, осторожно высунул голову и увидел Эбби, склонившуюся надо мной, а на заднем плане — других людей, которые мне не понравились.

Эбби снова спросила, как я, и я что-то пробормотал. Тогда один из них выступил вперед и сказал:

— Я хочу, чтобы ты знал, что это было не намеренно, Честер. Я так дела не делаю.

Я взглянул на него.

— Я надеюсь, у тебя нет к нам недобрых чувств,— продолжал он, и по выражению его лица было видно, что он обеспокоен.

Правда, я не особенно верил, что вообще существует какая-либо связь между тем, что он думает, и тем, что изображается на его лице.

Я посмотрел на Эбби, и ее взгляд сказал мне: «Будь осмотрителен». Тогда я ответил Соломону Наполи: