— Откуда тебе все это известно?

— Это мое дело. Но если вы будете продолжать говорить о бунте, люди все расскажут. Ответственность ложится на коменданта Королевского острова, который отправил зачинщиков заговора на Сен-Жозеф и даже не отделил их друг от друга. Коменданту следовало отправить одного из подозреваемых на Чертов остров, а другого на Сен-Жозеф, хотя я и понимаю, что тяжело было поверить в столь сумасбродный план. Если вы будете настаивать на том, что восстание все же имело место, попадете впросак. Однако я смогу спасти всех вас, кроме Филиссари, в том случае, если вы примете мои условия.

— Какие условия?

— Во-первых, жизнь должна вернуться в прежнее русло, причем сразу, начиная с завтрашнего дня. Невозможно влиять на людей, если они не могут свободно передвигаться и разговаривать. Верно? Завтра же освобождают всех, кто был посажен по подозрению в соучастии в восстании; в-третьих, Филиссари нужно перевести на Королевский остров, что будет в его же пользу: если восстания не было, как оправдать убийство троих заключенных? Это гнусный и подлый убийца, который со страху готов был всех нас перестрелять. Если вы примете мои условия, все заключенные заявят, что действия Хутона, Арно и Марсо были случайными, и у них не было сообщников. Просто они решили таким образом покончить с собой — убить перед смертью как можно больше людей. Если хотите, я выйду на кухню, и вы сможете посовещаться перед окончательным ответом.

Я выхожу на кухню и закрываю за собой дверь. Госпожа Дютан пожимает мне руку, угощает кофе и киянти. Мухамед спрашивает меня:

— В мою пользу ты ничего не сказал?

— Это дело коменданта. То, что он дал тебе ружье, означает помилование.

Госпожа Дютан шепотом обращается ко мне:

— Хорошо! Эти свиньи с Королевского получили то, что им полагается.

— Они предпочитали, чтобы восстание вспыхнуло на Сен-Жозефе. Все, кроме твоего мужа, знали об этом.

— Бабочка, я все слышала и поняла, что ты хочешь нам помочь.

— Верно, госпожа Дютан.

Открывается дверь.

— Бабочка, входи, — говорит тюремщик.

— Садись, Бабочка, — приглашает меня к столу комендант Королевского острова. — Мы поговорили и пришли к единому мнению: ты прав. Восстания не было. Завтра жизнь возвращается в прежнее русло. Господина Филиссари переведут на Королевский остров. Мы полагаемся на тебя и верим, что ты свои обещания тоже выполнишь.

— Положитесь на меня, до свидания.

— Мухамед и надзиратели, отведите Бабочку в его комнату. Приведите Филиссари, он едет с нами на Королевский остров.

В «берлоге» на меня тут же набрасываются с вопросами:

— Чего они хотели от тебя?

В абсолютной тишине я рассказываю, что произошло в управлении.

— Если кто-то несогласен или хочет что-то добавить, пусть скажет.

Все согласны.

— Думаешь, они поверили в то, что никто не был замешан?

— Нет, но если они не хотят полететь со своих мест, им придется поверить. Да и мы должны в это поверить, если не хотим лишних проблем.

Назавтра, уже в 7 часов утра, опустели все камеры дисциплинарного отдела. Двор полон заключенных. Они гуляют, разговаривают, курят и загорают на солнце. Нистона отвели в больницу. Карбонери рассказывает, что на восьмидесяти дверях камер дисциплинарного отдела висели таблички: «Подозреваемые в участии в бунте».

Только теперь, когда все свободно встречаются, нам стала известна правда. На совести Филиссари только один убитый. Двух остальных убили два молодых надзирателя. Восстание, которое, к счастью, было подавлено в самом начале, было признано как начальством, так и заключенными, оригинальным самоубийством троих заключенных. Сегодня я уже и сам не знаю, как это было на самом деле.

На острове всего один гроб, и потому тюремщики положили всю пятерку — Хутона, Марсо и троих убитых в лагере — на дно лодки и одновременно бросили их акулам. Но ни один труп не исчез сразу, и все пятеро танцевали в своих белых саванах, словно марионетки, управляемые носами и хвостами акул, на этом пиру, достойном Навуходоносора. Тюремщики и гребцы поспешили прочь от этого ужасного зрелища.

На Сен-Жозеф прибыла следственная комиссия. Меня допрашивали не больше, чем других, и со слов коменданта Дютана, стало известно, что все кончилось наилучшим образом. Филиссари отправили в отпуск до пенсии; иными словами, он сюда не вернется. Мухамеда полностью помиловали. Коменданта Дютана повысили в звании.

Однако всегда находятся недовольные. Вчера спросил меня, к примеру, один заключенный из Бордо:

— Что нам толку оттого, что мы уладили дела тюремщиков?

Я посмотрел на парня:

— Не так уж много: пятерым или шестерым заключенным не придется сидеть пять лет в изоляторе за соучастие в восстании — это что-то для тебя значит?

Страсти, к счастью, успокоились. Во взаимоотношениях между тюремщиками и заключенными царил дух сообщничества: обе стороны хотели, чтобы комиссия поскорее кончила свою работу (возможно, того же самого желала и сама комиссия) и чтобы все разрешилось благополучно.

Я лично ничего не выиграл и не проиграл, но товарищи благодарны мне за то, что я избавил их от суровых наказаний. Отменили даже перетаскивание камней. Теперь камни перетаскивают буйволы, а заключенные занимаются лишь их укладкой на месте. Карбонери вернулся к работе в пекарне. Я пытаюсь вернуться на Королевский остров. Здесь, на Сен-Жозефе, нет столярной мастерской, которая нужна мне, чтобы снова соорудить плот.

Приход к власти Петэна обострил взаимоотношения между надзирателями и заключенными. Все работники управления громко провозглашают себя «петэнистами».

На островах ни у кого нет радио, и мы не знаем, что творится в мире. Утверждают, что на Мартинике и в Гваделупе заправляются немецкие подводные лодки. Ничего невозможно понять.

— К черту! Знаешь что, Пэпи? Теперь мы обязаны взбунтоваться и отдать острова Франции де Голлю.

— Думаешь, Длинному Шарлю нужны каторжники?

— А почему бы и нет? Это еще две-три тысячи человек.

— Прокаженные, чахоточники и больные дизентерией? Ты шутишь! Он не такой дурак, этот парень, и не станет собирать заключенных.

— А тысяча здоровых?

— Это другое дело. Но даже если они мужчины, это не значит, что они годятся для боя. Ты думаешь, война и вооруженное ограбление — одно и то же? Чтобы быть солдатом, надо прежде всего быть патриотом. Нравится тебе это или нет, но я не вижу здесь ни одного парня, готового отдать жизнь за Францию.

— А почему мы должны отдавать жизнь ради нее после того, что она с нами сделала?

— Видишь, я прав. Счастье, что у де Голля имеются люди, готовые сражаться. Но, с другой стороны, эти сволочи-немцы сидят у нас! И есть французы, которые перешли на сторону бошей[8]! Все тюремщики, без исключения, заявляют, что они на стороне Петэна.

— Бабочка, может быть, поднимем восстание, чтобы присоединиться к силам де Голля?

— Знаете, что скажут, если вы совершите восстание? Что вы захватили острова, чтобы быть свободными, а не отвоевали их для свободной Франции. Де Голль или Петэн? Не знаю. Я страдаю, как жалкий идиот, оттого, что моя страна, завоевана, я думаю о своей семье, отце, сестрах, племянницах.

— Разве мы болваны и должны заботиться об обществе, которое было к нам так безжалостно?

— «Курицы» и судебная машина Франции — не сама Франция. Это отдельная группа людей с искаженным мировоззрением. Сколько из них готовы сегодня прислуживать немцам? Готов поспорить, что французская полиция задерживает сегодня своих же братьев и отдает их в руки немцев. Повторяю, я не приму участие ни в каком восстании, целью которого не является побег.

Серьезные споры разгораются между отдельными группами. Одни за де Голля, другие — за Петэна. Мы, по сути, ничего не знаем: ни у надзирателей, ни у заключенных нет радио. Новости прибывают к нам вместе с кораблями, которые привозят в лагерь продукты. Трудно понять войну с такого расстояния.