Мне не пришлось присутствовать на их помолвке, так как надзиратель, ответственный за буйволов, обвинил меня в том, что я отвязал Брутуса.

Я попросил аудиенции с комендантом.

— Бабочка, что случилось? Нам придется умертвить Брутуса, он слишком опасен — убил уже троих.

— Надзиратель, который занимается буйволами, совсем их не понимает. Позволь мне доказать, что Брутус защищался.

Комендант улыбается:

— Я слушаю.

Я рассказал ему, как мой буйвол был атакован.

— Не освободи я Брутуса, Дантон убил бы его, — закончил я свой рассказ.

— Это верно, — ответил комендант.

Приходит ответственный надзиратель.

— Здравствуйте, комендант. Я ищу тебя, Бабочка. Сегодня утром ты вышел на остров, будто отправляясь на работу, хотя на самом деле делать тебе было нечего.

— Я вышел посмотреть, не удастся ли мне прекратить поединок, но они, к сожалению, были слишком взбешены.

— Может быть, но с сегодняшнего дня запрещаю тебе близко подходить к этому буйволу. Кроме того, мы зарежем его в воскресенье и приготовим прекрасный обед для всего лагеря.

— Ты этого не сделаешь.

— Не ты же мне запретишь?

— Нет, не я. Это сделает комендант. А если и этого мало, то приказ тебе отдаст доктор Герман Гюберт, который обещал вмешаться и спасти жизнь Брутуса.

— А почему тебя это так волнует?

— Я работаю с этим буйволом, и он стал мне другом.

— Другом? Ты что, смеешься надо мной?

— Слушай, господин Агостини, ты готов дать мне высказаться?

— Позволь ему защитить своего буйвола, — сказал комендант.

— Хорошо, говори.

— Веришь ли ты, господин Агостини, в то, что животные способны разговаривать?

— А почему бы и нет? Ведь они как-то друг с другом договариваются.

— Так вот, Брутус и Дантон заранее договорились о поединке.

И я снова рассказываю все с начала и до конца.

— Иисус! — восклицает корсиканец. — Ты странный парень, Бабочка. Хорошо, оставайся со своим Брутусом, но если он еще раз кого-нибудь убьет, никто его не спасет. Даже комендант. Возвращайся к своему Брутусу и позаботься о том, чтобы он не отлынивал от работы.

Через два дня в столярной мастерской была отремонтирована телега, и Брутус вместе с его законной женой Маргаритой снова приступили к ежедневной перевозке воды. Когда мы приближались к месту отдыха, и повозка останавливалась, я спрашивал: «Где Дантон, Брутус?», великан тут же с силой срывал с места телегу и заканчивал путь веселым, победным шагом.

Острова опасны своей кажущейся свободой. Мне больно видеть друзей, которые живут спокойной, беззаботной жизнью. Некоторые ждут окончания срока, другие не ждут ничего.

Я лежу в своем гамаке и пытаюсь вызвать воспоминания. В конце зала происходит настолько дикая игра, что моим друзьям — Карбонери и Гранде — приходится вместе наводить порядок. Странно, но один только обвинитель маячит перед глазами. К дьяволу! Каким проклятьем ты меня проклял, сволочь? Шесть побегов не сумели освободить меня от него.

Наверное, на твоем лице появилась победная улыбка, когда ты узнал о моей поимке и возвращении на каторгу. Ты подумал: «Все в порядке, он снова на тропе разложения!» Нет! Моя душа никогда не будет принадлежать этой гиблой тропе. В твоих руках одно лишь мое тело, и твои тюремщики дважды в день убеждаются, что я здесь, и этого им достаточно. Немного удачи, и в один прекрасный день зазвонит по Бабочке колокол, и акулы набросятся на это почетное и бесплатное блюдо, которое ежедневно поставляется им.

Но мое телесное присутствие не имеет ничего общего с присутствием духовным. Хочешь, скажу тебе что-то? Я не принадлежу каторге, мне не удалось приспособиться к этой жизни, которая засосала даже самых близких моих друзей. Я постоянно готов бежать.

За такой «беседой» со своим обвинителем меня застают двое мужчин.

— Ты спишь, Бабочка?

— Нет.

— Мы хотим с тобой поговорить.

— Говорите. Здесь никого нет, и если не будете кричать, нас никто не услышит.

— Мы готовим бунт.

— Как вы это думаете сделать?

— Убьем всех арабов, всех тюремщиков, их жен и детей — все это гнилое племя. Я и мой друг Хутон с помощью еще сорока ребят, которые согласны с нашим планом, атакуем склад оружия. Его надо стараться сохранить в хорошем состоянии. Там двадцать три автомата и около восьмидесяти карабинов. Мы начнем с…

— Остановись, не продолжай. Я отказываюсь. Благодарю за оказанное доверие, но я не согласен.

— Мы думали, ты согласишься быть предводителем восстания. Позволь нам рассказать тебе обо всем детально, и ты убедишься в том, что провала быть не может.

— Я не хочу ничего слышать, я отказываюсь возглавить этот бунт и даже принять в нем участие.

— Почему? Ты должен нам объяснить. Мы тебе доверились и обо всем рассказали.

— Я не просил вас ничего рассказывать о своих планах. Я способен убить человека, который мне сильно навредил, но не безвинных женщин и детей. Кроме того, вы не видите самого главного: даже в случае успеха восстания, вас ждет провал.

— Почему?

— Потому что тогда станет невозможным самое главное — побег. Предположим, в восстании примет участие сто человек. Как они убегут? На островах всего две большие лодки. На них сможет выйти в море самое большее сорок человек. А что будут делать остальные шестьдесят?

— Мы будем среди сорока.

— Это ты так думаешь, но и остальные не глупее тебя. У каждого из них будет оружие, и вы сразу же перестреляете друг друга. Но самое главное: ни одно государство не согласится дать убежище этим лодкам. Телеграммы с известием о побеге целого полка убийц прибудут в эти страны намного раньше вас. В любом месте вас задержат и выдадут Франции. Я вернулся из Колумбии, и я знаю, что говорю. Любая страна вас выдаст.

— Значит, ты отказываешься?

— Да.

— Это твое последнее слово?

— Это мое окончательное решение.

— Нам остается убраться.

— Минутку. Прошу вас не говорить об этом плане ни с кем из моих друзей.

— Почему?

— Я заранее знаю, что они откажутся, и жаль напрасных усилий.

— Хорошо.

— Вы никак не можете оставить эту мысль?

— Честно говоря, Пэпи, нет.

— Мне непонятны ваши цели. Я ведь объясняю, что и в случае удачи восстания вы не освободитесь.

— Мы хотим мстить. Раз ни одна страна нас не примет, нам останется пойти в джунгли и организовать там вооруженный отряд.

— Даю слово, что не буду говорить о ваших планах ни с кем, даже с лучшим своим другом.

— Мы в этом уверены.

— Хорошо. И последнее: предупредите меня о восстании за восемь дней, с тем, чтобы я мог перебраться на Сен-Жозеф и не быть здесь во время событий.

— Предупредим тебя вовремя, и ты сможешь сменить остров.

— Я ничего не могу сделать для того, чтобы изменить ваши планы? Можно, например, украсть четыре ружья, напасть на стражника у пристани, взять лодку и бежать. При этом не придется никого убивать.

— Нет, мы слишком долго терпели. Главное для нас — месть, и мы отомстим, не считаясь с ценой, которую придется за это заплатить.

— А дети? А женщины?

— Все они одно семя, одна кровь. И все они должны умереть.

— Не будем об этом больше говорить.

— Ты не желаешь нам удачи?

— Нет, я говорю вам: откажитесь от своих планов, не делайте этого свинства.

— Ты не признаешь наше право мстить?

— Признаю, но вы не должны мстить людям, которые не сделали вам ничего дурного.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. Мы ни о чем не говорили.

— Договорились.

Хутон и Арно уходят. Странное дело! Эти двое парней настоящие сумасшедшие, придурки! Никто из моих друзей об этом деле не говорил — значит, эти парни успели побеседовать только с «хиляками». Ребята из «общества» не могут быть замешаны в таком деле.

Всю неделю я занимался сбором сведений о Хутоне и Арно. Арно приговорили к пожизненному заключению по делу, за которое ему не полагалось и десяти лет. Присяжные отнеслись к нему с такой строгостью, потому что за год до этого казнили за убийство полицейского его брата. На суде обвинитель говорил о его брате больше, чем о нем самом, и это создало враждебную атмосферу, которая и привела Арно к столь страшному наказанию. Во время заключения он подвергался (тоже из-за брата) очень жестокому обращению.