Вот и Глиани. Его подводят ко мне: он и через оптические линзы почти не видит. Выглядит он немного лучше. Приближаясь, он, не говоря ни слова, пожимает мне руку. Я говорю ему:

— Я хотел возвратить тебе патрон. Ты чувствуешь себя лучше и способен носить его сам. Для меня это слишком большая ответственность: кто знает, будем ли мы поблизости друг от друга во время плавания и увидимся ли вообще на каторге. Лучше возьми его.

Глиани смотрит на меня несчастными глазами.

— Идем в уборную, и я возвращу тебе патрон.

— Нет, не хочу, возьми его себе, он твой.

— Почему?

— Я не хочу умереть из-за этого патрона. Предпочитаю жить без денег, чем умереть из-за них. Дарю их тебе. Ты не обязан рисковать жизнью из-за моих медяков. Если уж рискуешь, то пусть будет какая-то польза для тебя.

— Ты боишься, Глиани? Тебе угрожали? Думают, что ты нагружен?

— Да. За мной следят три араба. Я ни разу не пришел к тебе, опасаясь, чтобы они не пронюхали про связь между нами. Когда бы я ни шел в уборную — днем или ночью — один из них, как бы случайно, вертится рядом со мной. Я дал им ясно понять, что не заряжен, но они не прекращают слежки, чувствуют, что кто-то носит мой патрон, но не знают, кто именно. Они не спускают с меня глаз. Ждут, когда патрон вернется ко мне.

Я смотрю на Глиани и вижу, что он жутко напуган.

— В каком конце двора они обычно бывают?

— Около кухни и прачечной.

— Хорошо, оставайся здесь, я сейчас вернусь. А впрочем, нет, пойдем со мной.

Я направляюсь к ним. Крепко сжимаю ручку скальпеля, спрятанного в правом рукаве. Пришли на место и увидели четверых: троих арабов и одного корсиканца по имени Жирандо. Я сразу понял: «ребята» выгнали корсиканца из своего общества, и он пошел к арабам. Ему, конечно, известно, что Глиани шурин Паскаля Марте. А шурин Паскаля не может не иметь патрона.

— Эй, Мукран, все в порядке?

— Да, Бабочка, а у тебя?

— Нет, далеко не все. Пришел вам сказать, что Глиани мой друг. Если с ним что-то случится, первым ответишь ты, Жирандо. А потом — вы. Понимайте, как хотите.

Мукран встает. Он ростом с меня, примерно 1 м. 74 см, но весь какой-то квадратный. Мой вызов задел его, он собирается вступить в драку. Я быстро вытаскиваю новенький блестящий скальпель и, держа его в ладони, говорю:

— Если тронешься с места, убью, как собаку.

Он не ожидал увидеть оружие в месте, где нас каждый день обыскивают. Мой тон и длина скальпеля производят на него должное впечатление, и он говорит:

— Я встал, чтобы поговорить с тобой, а не драться.

Я знаю, что это неправда, но не хочу задевать его честь перед друзьями. Даю ему возможность отступить:

— Хорошо, если ты встал, чтобы говорить…

— Я не знал, что Глиани твой друг. Думал, что он разиня, а ты ведь знаешь, Бабочка, нам нужны деньги для побега.

— Это естественно. Ты имеешь право бороться за свою жизнь. Но его не смей трогать. Поищи в другом месте.

Он протягивает мне руку, и я ее пожимаю. Уф! Удалось выйти. Убей я этого типа, не пришлось бы мне так скоро ехать. Позже я понял, что совершил ошибку. Глиани я сказал:

— Не рассказывай никому об этом случае. Я не хочу упреков папы Деге.

Пытаюсь уговорить его взять патрон, но он говорит:

— Завтра, когда отплывем.

Но назавтра он так надежно спрятался от меня, что мне пришлось отплыть с двумя патронами.

В нашей камере одиннадцать человек, но в эту ночь никто не разговаривает. Все с тоской думают об оставляемой навеки Франции.

Деге не разговаривает. Он сидит возле решетчатой двери, у коридора. Там немного больше воздуха. Я совершенно растерян. Мы получили настолько противоречивые сведения о том, что нас ожидает, что я не знаю, чему радоваться, чему огорчаться, а отчего приходить в отчаяние. В камере свои ребята. Только один чужой — маленький корсиканец, родившийся на островах. Все молчат. Серьезность момента заставила людей онеметь. Дым от сигарет, будто туча, выходит из камеры, выедая глаза заключенным.

Никто, кроме Андрэ Байарда, не спит. Но Андрэ можно понять: ведь он уже однажды распрощался с жизнью. Все остальные видят рай. В моей голове с невероятной быстротой, прокручивался фильм моей жизни: детство, школа, первые уроки приличия и благородства; цветы на клумбах, весенние ручейки, вкус груш, персиков и слив из нашего сада, запах мимозы, что растет у порога нашего дома, наш дом. Время от времени я слышу голос моей несчастной матери, которая так меня любила; мягкий и ласкающий голос отца; лай Клары, охотничьей собаки отца. Я вижу детей — участников моих детских забав. Волшебный фонарь, который загорелся в моем мозгу без моего желания, наполняет сладким чувством эту ночь ожидания перед прыжком в неизвестное.

Пришло время подвести итог. Итак: мне двадцать шесть лет, чувствую себя отлично, в животе у меня 5600 своих франков и 25000 франков Глиани. У моего друга Деге 10000 франков. Думаю, можно рассчитывать на 40000 франков. Если Глиани не в состоянии защитить свои деньги здесь, то на корабле или в Гвиане сделать это будет значительно сложнее. Он это знает, и потому не пришел за патроном. Поэтому можно принять в расчет и эти деньги. Разумеется, придется взять с собой и Глиани; деньги, в конце концов, принадлежат ему. 40000 франков — сумма немалая. Легко смогу подкупить соучастников — заключенных, вольнонаемных рабочих и надзирателей.

Сразу по прибытии мне надо будет бежать вместе с Деге и Глиани. Эта мысль занимает меня теперь больше всего. Касаюсь скальпеля и радуюсь холоду его металлической ручки. Это опасное оружие дает мне ощущение уверенности. Я уже убедился в его эффективности в случае с арабами.

В три часа утра ссыльные поставили у решеток нашей камеры одиннадцать полных мешков из грубой материи. На каждом — наклейка. Я вглядываюсь в одну из наклеек и читаю: К… Пьер, 30 лет, рост 1.73, размер одежды 42, ботинки 41, знак различия — X. Это мешок Пьеро-придурка из Бордо, приговоренного в Париже к двадцати годам каторги за убийство. Он хороший парень, один из «общества». Прямой и серьезный — я его хорошо знаю. Наклейка говорит о том, насколько точно и производительно работает управление каторжных работ. Здесь все записано, и каждый получит одежду по размеру. Дыра в одном из мешков позволяет мне разглядеть, что одежда белая с красными поперечными полосами. В такой одежде невозможно остаться незамеченным.

Хочу заставить себя снова увидеть суд, лица присяжных, обвинителя, но мозг не повинуется мне. Я понимаю, чтобы пережить заново все, что произошло со мной в суде и в Белю, надо уединиться. Пьеро-придурок подходит к решеткам и говорит:

— Все в порядке, Пэпи?

— А у тебя?

— Я всегда мечтал попасть в Америку, но не мог накопить деньги на поездку. «Курицы» хотят прокатить меня бесплатно. Это хорошо, ничего не скажешь. Не так ли, Бабочка?

Он говорит, нисколько не бравируя. Видно, что он в себе уверен. У этого «бесплатного путешествия» свои преимущества. Я предпочитаю каторгу пятнадцати годам заключения во Франции.

— Достаточно знать окончательные результаты, Пьеро. По-моему, сойти с ума в тюрьме или подохнуть в карцере одной из французских тюрем хуже, чем умереть от проказы или желтой лихорадки.

— Я тоже так думаю.

— Смотри, Пьеро, это твой мешок.

Он наклоняется, с интересом разглядывает ярлык и говорит:

— Я надену этот фрак. Они ничего не скажут. В конце концов, ведь одежда принадлежит мне.

— Оставь, потерпи немного. Не время впутываться в осложнения, Пьеро. Я хочу отдохнуть.

Он понимает и отходит от решеток. Луи Деге смотрит на меня.

— Это последняя ночь, малыш. Завтра мы покинем нашу прекрасную родину.

— У нашей прекрасной родины, Деге, нет такой же прекрасной системы правосудия. Может быть, мы познаем другие страны, не столь красивые, но в которых к человеку, совершившему проступок, относятся хоть немного справедливее.

Будущее подтвердило, что я был прав. Снова тишина.

В шесть утра подъем. Заключенные приносят кофе, потом появляются четыре надзирателя. Сегодня они одеты в белое, пистолеты на ремнях. На их мундирах золотые пуговицы. На левом рукаве одного из них — три золотые полоски.