— Как ни тяжело было при Анне Иоанновне из-за проклятого Бирона, — уже открыто говорили в народе, — но все-таки не было того, что делается ныне: разве мы можем знать, чьим детям будем служить, если не станет нынешнего государя?

С Анной Леопольдовной сладить было в конце концов нетрудно — в этом Остерман был уверен, но вся сила была в цесаревне Елизавете Петровне и надо было если не найти, то хоть создать причину для скорейшей и решительной расправы над ней.

Остерман пробовал обращаться к английскому посланнику Финчу с предложением, чтобы тот подпоил лекаря Елизаветы Петровны и выпытал у последнего данные, которые могли бы служить против Елизаветы Петровны. Однако Финч ответил, что слаб головой на вино, а Лесток наоборот очень крепок и может много выпить, потому и больше вероятности, что проговорится он, Финч, Лестоку, а не наоборот. Но и это не отбило у Остермана охоту искать улику на цесаревну, и он решил во что бы то ни стало добиться своего.

Тайна, допытаться которой удалось-таки Селине наконец, была очень проста и заключалась в том, что граф Линар был влюблен по-настоящему, той любовью, при которой мужчины не веселятся, а только грустят.

Предметом его любви была итальянская актриса, приезжавшая в Дрезден в театр на гастроли, знатная по своему происхождению, но скрывавшая свое имя под артистическим псевдонимом. Линар уехал из Дрездена вслед за ней во Флоренцию, и там они виделись, так что флорентийские виды были действительно связаны для него с воспоминаниями о пережитых им там незабвенных минутах.

Эти минуты были особенно пленительны и заманчивы для графа, потому что в первый раз он относился к женщине с чувством, в котором вовсе не стояло на первом плане обладание ею. Поэтому его любовь к итальянке казалась ему «святой», после поездки в Италию он сразу как бы помолодел душой и чувствовал себя словно после нравственной бани.

Он даже не подозревал, что на земле могут существовать хорошенькие, изящные женщины, которых такому мужчине, как он, нельзя было бы заставить стать после некоторого времени ухаживания любовницами. Итальянка явилась для него исключением и потому казалась перлом среди человечества.

Он предложил ей руку, готов был предложить все и жениться на ней, но она, как оказалось, была замужем и как верная католичка не могла допустить развод. Он учился там итальянскому языку и читал с ней в оригинале Данте, преимущественно те места, где итальянский поэт говорит о своих чувствах к Беатриче. Они применили идеальность этих чувств к своим отношениям, и их свидания, даже проходившие наедине, обходились без поцелуя, без рукопожатия, без всего, что надо влюбленным и что имело хоть какой-нибудь чувственный характер.

Словом, когда Селина де Пюжи узнала обо всем этом, очень ловко все выведав у графа, она внутренне сказала себе: «Je m’en fiche»[1].

Выведывая, она прикинулась очень набожной и чувствительной, но, вернувшись домой, отколола перед Грунькой такую сарабанду, что даже запыхалась, а потом, хлопая в ладоши, заявила:

— Теперь, значит, будем готовить наш отъезд в Дрезден! Что нам нужно для этого сделать?

— А вот об этом мне надо у Митьки спросить! — сказала Грунька.

— Ах, красавец-сержант! Ведь он гениален! Ну хорошо! Лети к нему!

Грунька накинула на себя плащ, села в карету Селины и отправилась к Гремину.

Василий Гаврилович и Митька ждали ее к обеду. Стол был накрыт в саду.

— Ты одна? — спросил Груньку Жемчугов. — Ну и отлично! А то Василий затеял окрошку, а твоя француженка, может, ее терпеть не может!

— Всякому свое, — проговорил Гремин, хлопоча у стола, — французы не могут понять, как мы можем есть наши холодные супы, то есть окрошку и ботвинью, а я представить себе не могу, как они могут есть лягушек.

— Да не говорите гадостей! — остановила его Грунька, садясь у приготовленного для нее прибора.

— Ну вот! А для Селины де Пюжи окрошка — такая же гадость, как для нас лягушки!

— Ну, что нового? Она узнала что-нибудь? — обратился Жемчугов к Груньке.

— Потеха! — сказала Грунька и передала во всех подробностях все, что услышала от француженки о любви Линара к итальянской актрисе.

— Поразительно! — раздумчиво произнес Митька. — Как этого графа только хватает? С одной стороны итальянка без поцелуя на одних вздохах, с другой — Селина, а тут же принцесса Анна Леопольдовна и третий сад! Если мне скажут, что есть еще кто-нибудь, я этому не удивлюсь.

— У иностранцев все это как будто и естественно выходит! — заметил Василий Гаврилович. — Я думаю, что это оттого, что там мужчины очень обабились!

— Ну хорошо! — остановила его Грунька, с аппетитом принимаясь за окрошку. — Ну вот теперь ты, Митька, узнал тайну альбома; что же ты теперь намерен с этим делать дальше?

Митька только что выпил рюмку водки и прожевывал осетровый балык с зеленым огурчиком.

— Погоди, сейчас! Дай прожевать!

— Аграфена Семеновна, а грибочков-то, грибочков! — угощал Василий Гаврилович.

Но Грунька всецело предалась окрошке и только отмахнулась от него.

— Вот что! — сказал Митька, покончив с балыком. — Теперь надо у твоей принцессы заснувшее болото всколыхнуть! Необходимо, чтобы Анна Леопольдовна узнала, что граф Линар любит не ее, а другую! Это снова заставит заиграть страсти… Слышишь, Грунька?

— Слышу! Только на себя этого не возьму!

— Боишься?

— Да, боюсь, но не того, что не сумею сделать это как нужно, а вот чего: ведь такая баба, как Анна Леопольдовна, никогда не простит мне, что я была причиной того, что у нее все полетело вверх дном. Нет, тогда моя песенка во дворце спета! Тут надо найти другой путь. Нужно Селину опять нарядить гадалкой!

— А с другой стороны надо пустить жупела через Андрея Ивановича Остермана, — сказал Василий Гаврилович. — У меня есть как раз хорошая дорожка к нему, через его шурина Стрешнева. Мы с этим Стрешневым всё в трактире встречаемся! Мастер выпить, насколько можно понять, пьет неспроста, а в тех же целях, что и я, по питейным заведениям тыкается. Он, вероятно, для Остермана о настроении в городе осведомляется. Стоит только рассказать ему что-либо под секретом, все сейчас же его зятю перейдет.

— И это хорошо! — одобрил Митька и, наполнив большую рюмку наливкой, протянул ее к Гремину. — Твое здоровье, Василий Гаврилович!

Конечно, никому и в голову не приходило, что судьба России до некоторой степени зависела от того, что в начале сентября 1741 года крепостная актриса Грунька и дворянский сын Митька Жемчугов с Василием Гавриловичем Греминым съели окрошку. А между тем, эта окрошка в данной цепи причин несомненно имела свое место, и может быть, если бы изъять ее из этой последней, события направились бы несколько иначе, чем они произошли на самом деле.

После разговора за обедом Гремин отправился в трактир, где встретил Остерманова шурина Стрешнева и сообщил ему под строжайшим секретом, что граф Линар лишь из политических мотивов проводит свои дни у правительницы в третьем саду, но на самом деле влюблен в другую и эта другая всецело владеет его сердцем. Стрешнев с места отправился к Остерману, горя нетерпением рассказать ему эту важную весть.

Старый дипломат внимательно выслушал и, по-видимому, остался очень доволен этой новостью; он даже внутренне удивился, как это ему не пришла в голову возможность такой комбинации.

Он уже давно изменил свой взгляд на Линара и считал его очень вредным для себя. Он ничего не имел против того, чтобы отдалить графа от принцессы Анны Леопольдовны. И вдруг теперь сам собой являлся способ для этого. Если можно найти неопровержимые доказательства этого, то и нечего раздумывать — тогда рассерженная принцесса даст отставку вероломному графу.

Остерман был большим сердцеведом вообще, но женского любящего сердца не знал как следует, потому что сам он никогда не только не проходил «науки страсти нежной», но влюбленным-то даже в молодости никогда не был. Царь Петр, заметив сметку и способности умного немца, выбрал ему в жены Марфу Ивановну Стрешневу, девушку из чисто русской боярской семьи, и обвенчал их, не спрашивая, нравятся ли они друг другу, или нет. Царю нужно было просто-напросто обрусить Остермана для своих видов.