— С новым, значит, Бироном! — слышалось в толпе.

— Да и с каким еще! — подхватил подьячий. — Прежний немец хоть был все-таки доморощенный герцог, и все его счастье с Россией было связано, все как-никак, а в случае ущерба империи и ему самому урон был бы, а тут ведь саксонский граф, совсем чужеземец! И придется нам совать свои головы под пяту этого врага и супостата!

— Так что же, начальство-то смотрит? — деловито заметил мужичок из простых.

— Дура-голова! — стал объяснять приказный. — Да что же ты поделаешь, если этот самый граф в самое высшее начальство попадает?

К образовавшемуся около приказного большому кружку подошел высокий молодой человек в парике, с локонами, ниспадавшими пышными кольцами. Его большие, необыкновенно красивые глаза черного цвета внимательно и зорко остановились на приказном. Он прислушался и, по-видимому оставшись доволен разговором, перешел к образовавшейся следующей группе, среди которой человек ремесленного вида таинственно говорил своим слушателям:

— Верно говорят, что младенец-то некрещеный… Такое чудо совершилось: как только его к купели подносили, так он на руках у пресвитера и исчезает! Отойдет пресвитер — младенец опять у него на руках! Как только к купели — опять его нет! Так и не могли окрестить!

— Так как же, раз он не крещен… нешто можно ему было присягать? Да еще как благоверному императору? Это же противно писанию церковному и самой вере! — с авторитетом проговорил стоявший среди слушателей священник.

— А вот ты, батя, и понимай! — сказал человек ремесленного вида. — Ведь мы присягали-то некрещеному при Бироне, но по его указке, значит, и присяги-то нет!..

Молодой человек прошел дальше и услышал, как седобородый, с вдохновенным лицом старый нищий, колотя себя в грудь, с восхищенной горячностью громко говорил, широко открывая рот, из которого на морозе шел пар:

— Не попустим, православные, чтобы перевернули нас в языческую веру! Видели вы, в крепости, в соборе, вокруг гроба императрицы языческие идолы стояли?.. И образа позавешаны были погаными изображениями к всякими противодуховыми надписями?.. Желаете вы идти в язычество? Так кланяйтесь идолам, которые вам ставят в православном храме, а если нет, так не выдавайте матери-церкви, вскормившей вас! Помните, что тело погибнет — душа останется, а погибнет здесь, на земле, душа — так съедят тело ваше черви после смерти, и ничего, кроме гибели, не будет вам!

Молодой человек шел дальше; иллюминация пылала полным блеском своих огней: ее вычурные надписи и по-русски, и по-латыни пламенными буквами вырисовывали пышные слова. Толпа глазела, зевала, восторгалась, но на фоне этого восторженного состояния воспринимались совсем иные, чем того хотели устроители иллюминации, впечатления — те впечатления, за которыми внимательно следил молодой человек с черными глазами.

Он направился уже к Миллионной, как вдруг его издали заметил Василий Гаврилович Гремин, бывший в толпе; заметив его, Гремин кинулся за ним и громко проговорил, ни к кому особенно не обращаясь:

— Батюшки! Да ведь это — он! Мой тот самый человек с зеленым порошком.

Но он успел уже повернуть на Миллионную и пустился таким быстрым шагом, что Гремин в своей медвежьей шубе не мог поспеть за ним и видел, как «он» исчез в воротах дворца, в котором жила цесаревна Елизавета Петровна.

Когда Василий Гаврилович поспел к воротам, их калитка уже давно захлопнулась. Стучать или ломиться он не решился и, таким образом, не мог узнать, что делал его таинственный молодой человек во дворе цесаревны.

А этот молодой человек, который был немедленно впущен в калитку дежурившим при нем сторожем, прошел с видом своего здесь человека через двор и, встреченный на крыльце старой мамкой Елизаветы Петровны, сказал ей:

— Доложите матушке цесаревне, что наши ребята на иллюминации отлично работают!

Отставленный от дел Миних не имел права, по крайней мере с точки зрения официальной, пожаловаться на неблагодарность правительницы Анны Леопольдовны. Ему был подарен дом за Невой и назначена пенсия в пятнадцать тысяч рублей — сумма по тогдашнему времени баснословно большая.

После увольнения фельдмаршала иностранными делами стал править Остерман, а внутренними — граф Головкин.

Бирона приговорили к смертной казни, но Анна Леопольдовна пощадила его и отправила со всем семейством в Пелым, на вечную ссылку.

Дипломатический мир, находившийся тогда в Петербурге, резко разделился на два лагеря. К одному принадлежал маркиз Ботта Диадорно, австрийский посланник, английский посланник-резидент Финч и польско-саксонский посланник, граф Линар. Другой — противоположный им — лагерь составляли: французский посол де ла Шетарди и шведский посланник Нолькен.

Франция, заинтересованная в том, чтобы Россия вступила в комбинацию с нею против Австрии, но вследствие своей отдаленности не имевшая возможности влиять непосредственно на Россию, заручилась расположением Швеции, сумев завлечь ее разными посулами так, что она шла, как говорится, на поводу у Франции.

Линар с Боттой и Финчем составляли ежедневную партию в карты, которая собиралась ежедневно по вечерам во дворце у правительницы. Линар открыто проводил целые дни во дворце, нисколько не стесняясь слухами и сплетнями, постоянно возникавшими по этому поводу. Можно было подумать, но для этого надо было бы быть очень проницательным человеком, что Линар нарочно поддерживает такие подчеркнутые отношения к нему правительницы для того, чтобы его вынудили порвать с ней, так как положение становилось слишком уж соблазнительным.

С Селиной де Пюжи он продолжал быть искренне близким, и если когда-нибудь искренне смеялся и бывал в духе, то — это только с ней.

Селине же не удалось привести в исполнение ничего из того, что было поставлено у них на «военном совете». Правительница словно инстинктивно оберегала себя, не приглашая госпожу Дюкар на гадание, несмотря на все старания Груньки.

Митька, сначала воображавший, что события и в дальнейшем пойдут так же быстро, как это произошло вслед за смертью императрицы Анна Иоанновны, увидел, что не всегда все делается так, как ему хочется, и что если нужно уметь хотеть, то еще более нужно уметь ждать.

Бирон пал, Миних очутился в отставке; работа в пользу Елизаветы Петровны и в пользу связанных с нею надежд русских людей шла упорно, но судьба как бы давала время Анне Леопольдовне наслаждаться выпавшим на ее долю счастьем.

Говорят, на долю всякого смертного человека в жизни выпадает период счастья; весь вопрос в том, сумеет ли человек удержать его за собой. Иногда люди, всегда по собственной вине, быстро приканчивают этот счастливый период, по собственной же вине не умеют пользоваться им, иногда застревают в нем более или менее длительно, а иногда натуры избранные, вступив в этот период счастья, умеют извлекать из него все, что ведет их все к большему и большему благополучию.

Анна Леопольдовна, достигнув вершины всего, чего, казалось, только может желать человек на земле, и достигнув не собственными трудами, а по стечению счастливых для нее обстоятельств, ничего не делала, чтобы сохранить или удержать за собой свое счастье. Она даже не особенно радовалась своей судьбе, как бы вовсе не чувствуя, как много та посылала ей.

Она спала, ела, читала интересовавшие ее книги, по преимуществу романы, нехотя отрываясь от чтения, чтобы идти к еде, и нехотя отрываясь от еды, чтобы делать что-нибудь другое. Кушанья для нее готовились, конечно, лучшим придворным поваром, изысканные, но она ела их с таким же равнодушием, как и простоквашу. Наряды ей привозили из Парижа, но наряжалась она в них кое-как, наскоро, не желая дать себе труда сделать как следует свой туалет.

В отношении к Линару у нее не было решительно никакой страсти; она казалась довольной, что он был тут, как была довольна обедом, книгой или платьем, и только…