— А сколько вы давали ей?

— Сколько она хотела бы спросить.

— Стоило тоже сулить этой мымре деньги! Лучше было бы просто отдать их мне, если уж вам их некуда девать.

— Ну Грунья, а твоя свобода?!

— Перемелется, мука будет, — сказала Грунька по-русски.

— Что ты этим хочешь сказать? — переспросила ее Селина.

— Ну как это называется по-французски «перемелется — мука будет», Василий Гаврилович? — обратилась к Гремину Груньку.

— Это, — стал объяснять тот, — такая пословица, когда мельник из зерна делает муку.

— Ничего не понимаю, — недоумевающе проговорила Селина, — какой мельник? И при чем тут мука?

— Ну это пословица такая. Словом, все будет хорошо.

— Ну все равно! Я понимаю только одно, что Грунья вовсе не огорчена.

— Да чего мне огорчаться-то, — не без иронии усмехнулась Грунька. — Если бы по нашему положению да еще и огорчаться, так и жить нельзя было бы.

— Нет, вы, русские — положительно удивительный народ, — в восхищении воскликнула Селина. — Я поражаюсь этой энергией… Так ты говоришь, что из работы мельника мука будет!

— Ничего, все перемелем.

— Ох, Аграфена Семеновна, — вздохнул Гремин, — боюсь, как бы эта старая карга не оказалась бы женщиной слишком уж язвительной.

— А что?

— Да ведь ей теперь известно, что тебя дворянин хочет за себя взять.

— Знаю я это, и Митька знает; это ей повар насплетничал. Он, видите ли, старый хрен, за мной приударять стал. Он как взбесится на меня, так и наговаривает на меня, а та и начинает пугать, что выдаст меня за повара своего.

— Она еще хуже гадости собирается делать, — проговорил Василий Гаврилович.

— Ну?

— Хочет издеваться над вами, заставлять вас мести двор, чтобы принудить Жемчугова дорогой выкуп за вас дать.

— Ну по-моему, это все-таки не хуже, чем за повара замуж идти.

— Все-таки гнусно…

— Ну разумеется гнусно, — возмутилась Грунька. — Ах она старая карга, поистине старая карга!.. Ишь, что выдумала!.. Я ей двор буду мести? Ну голубушка, рука коротка!

— Что вы говорите?

— Говорю: руки коротки, не на такую напала.

— Но что же тут можно сделать? — изумился Гремин. — Ведь вы же — ее крепостная!

— Мало ли что!.. Слава богу, среди людей живем — найдем управу и на госпожу Убрусову. Подождать только надо, что же, подождем. Но и она подождет, в свою очередь.

— Нет, она гениальна! — проговорила Селина и заключила Груньку в свои объятья.

Арестовав сонного Митьку по указанию Станислава и по предъявленному им ордеру самого герцога-регента, псковский полицмейстер, немедленно отправился к воеводе, чтобы сообщить ему о случившемся.

Воеводой был толстый русский человек, большой мастер поесть, любивший принимать гостей, человек в высшей степени обходительный, так хорошо разыгрывавший бесконечное добродушие, что успел угодить всем.

Все эти качества были по тогдашнему времени необходимы для воеводы, потому что тогда существовал довольно остроумный способ назначения воевод на должность. Он назначался всего лишь на два года, а по истечении этого срока должен был явиться в Петербург для отдания отчета Сенату в своей службе. Коли в течение года на него не поступало жалоб, его назначали на новое двухлетнее воеводство. Потому воеводский чин и требовал большой обходительности и умения ладить, чему несомненно помогали, главным образом, хлебосольство, гостеприимство и преувеличенное добродушие.

Воевода сидел за обедом, когда ему доложили о приходе полицмейстера, и, отхлебав щи, а потом изрядную порцию рассольника, собирался приняться за утя верченое и бараний бок с кашей. У воеводы обедали двое помещиков, и он не хотел расстраивать приятную беседу.

— Скажите полицмейстеру, чтобы он пришел потом! Дайте же мне хоть поесть-то как следует! — приказал он и, не желая больше слушать о полицмейстере, обратился к помещикам, продолжая с ними разговор об охоте, в которой был большим знатоком.

Покушав не торопясь и простившись с помещиками, воевода лег спать, но его покой был нарушен полученным спешным приказом из Петербурга. Недовольный, что его разбудили, воевода протирал глаза, силясь прочитать указ и вникнуть в его смысл, который нелегко давался ему спросонок.

Ему опять доложили о полицмейстере.

— Ну что у него там еще? Позови его сюда!

Исполнительный немец-полицмейстер вошел, четко и определенно отрапортовал обо всем случившемся и предъявил воеводе подписанный герцогом-регентом ордер об аресте «его врага и супостата».

— Постой, постой, голубчик! — произнес воевода. — Как же так ордер Бирона, если сам Бирон — злодей и супостат и только что с восьмого на девятое арестован в Петербурге по приказанию правительницы, ее императорского высочества принцессы Анны Леопольдовны?

— Но это объявлено не было! — заявил полицмейстер.

— Да когда же, батюшка мой, объявлять-то? Я еще и опомниться не успел, вот прямо сейчас указ получил. Сейчас надо с барабанным боем оповещение сделать, и чтобы все в собор шли, присягать на верность матушке нашей правительнице! Слава тебе, Господи, с немцем разделались!

Полицмейстер, который сам был немец, почувствовал себя немножко обиженным этим замечанием, но по долгу службы подчинился и официальным тоном спросил:

— А как же быть с арестованным?

— С каким арестованным?

— Взятым по ордеру господина бывшего регента?

— А об этом, я думаю, надо в Петербург написать, с вопросом, как поступить. Впрочем, постой-ка! В ордере как сказано? Батюшки, — воскликнул воевода, перечитав ордер, — да ведь тут прописано «личный враг и супостат Бирона»! Значит, если Бирон оказался сам супостатом, то его врагом должен быть каждый верноподданный! Надо отпустить арестанта, а то как бы нам самим не попасть под ответственность! Да кто такой этот арестованный? Каковы у него документы?

— При нем был открытый лист, выданный из Тайной канцелярии.

— Этого еще недоставало! — закричал воевода. — Да что это вам вздумалось, сударь мой?! Арестовывать людей с открытыми листами! Освободить сейчас же арестованного!

— Я не виноват! Я действовал по правилам! — сказал полицмейстер.

— Не всегда нужно, батюшка, по правилам действовать, а и по разуму необходимо… Разум-то прежде всего во всяком деле нужен! Да и всякое правило под разум подвести можно! Вчера он был супостатом герцога-регента и подлежал аресту, а сегодня он — супротивник врагу отечества и, значит, шел заодно с теми людьми, которые нечестивца Бирона свергли и теперь уже управляют там, в Петербурге. Ведь мы зависим от них! Сейчас же выпустить арестованного, и чтобы с извинением!

Митька был перевезен из острога опять сонным в санях на почтовый двор, так как разбудить его не было никакой возможности.

Когда он проснулся, вокруг него были люди Линара, так как граф успел догнать его в Пскове, пока он спал.

Воевода, которому было донесено, что проснувшийся арестованный оказался из числа лиц, сопровождавших польско-саксонского посла, окончательно перебедовался и полетел к графу с извинениями.

Митька, обрадованный вестью о свержении Бирона, отнесся без особенной злобы к совершенному над ним Станиславом Венюжинским насилию.

«Как-нибудь об этом после, а пока, значит, виват принцесса Анна Леопольдовна!» — решил он и с особенным удовольствием чокнулся с графом Линаром, велевшим откупорить бутылку мальвазии, чтобы выпить ее за здоровье правительницы.

— Теперь, граф, летим в Петербург! — предложил Жемчугов.

И они помчались вперед, ныряя из ухаба в ухаб. Митька сиял всем своим существом и был неотвязчиво занят одной мыслью о том, какое участие принимала в происшедшем событии Грунька. Он знал, что если она принимала, то об этом, вероятно, не узнает никогда никто, но он-то, Митька, и близкие к нему люди узнают.

Митька Жемчугов, встреченный с распростертыми объятиями Греминым, вымывшись после дороги, сидел нараспашку, в шлафроке и в одном белье, в столовой с закуской и выпивкой, выставленной в честь его приезда. Василий Гаврилович в отличнейшем, веселом расположении духа рассказывал, как все произошло с Биронов.