— Я прошу тебя об одном: никогда не трогать этого альбома!

«Да, — мысленно решила она, — красавец-сержант был прав: нужно во что бы то ни стало узнать, что это за альбом».

На другой день утром к Селине де Пюжи явился напомаженный и раздушенный молодой француз, состоявший при французском после. Он шаркал, вертелся, острил, говорил любезности, так распластывался, словно он без ума был влюблен в Селину. Она жеманилась перед ним и в конце концов согласилась на его просьбу приехать к маркизу де Шетарди сегодня же.

Все остальные люди и даже высокопоставленные лица чужих стран, которых она знала, как бы они ни были важны, казались Селине все-таки сортом ниже, как бы второго разбора по сравнению с государственными людьми и вельможами Франции, ее родины. Она не была знакома ни с одним из французских вельмож, и быть приглашенной сразу же к самому послу прекрасной Франции и разговаривать с ним для мечтательной, какой была, как всякая француженка, Селина, было большой гордостью.

Во французском посольстве, разумеется, все было великолепно, как нигде: и лакеи, и покои, и ковры; одним словом, это было посольство прекрасной Франции.

Шетарди принял Селину сразу же в своем большом кабинете, и этот кабинет показался ей царственно-величественным. О-о, он был чистым французом и добрым католиком, этот маркиз де ла Шетарди. Он встретил Селину с отеческой нежностью, усадил против себя, вынул табакерку с королевским вензелем Людовика XV, повертел ее, подняв брови, и, уставившись куда-то вбок, сказал Селине с такой важностью, точно через нее проходила земная ось и именно от нее зависело вращение ее:

— Мое милое, доброе дитя!

Селина вспыхнула и потупилась. Шетарди помолчал немного, опять повертел табакерку и начал снова:

— Мое доброе, дорогое дитя! Вы одна здесь, в Петербурге, и, может быть, одна на свете!

Селина была тронута сразу и не могла не расчувствоваться.

— О, благодарю вас! — горячо произнесла она.

— Ваш отец — вероятно, храбрый воин — погиб в сражении за родину.

Селина никогда не знала на самом деле своего отца — она была неизвестно чья внебрачная дочь. Но именно потому, что она никогда не знала своего отца, отчего ей было не предположить, что он действительно умер, сражаясь за родину!

— Да, — вздохнула она, — он умер!

— А ваша бедная-бедная мать умерла?

Когда дело дошло до ее «бедной матери», Селина расплакалась, потому что чуткая трогательность требовала сверхмерного, так сказать, выражения чувств.

— О, моя бедная мать! — произнесла она снова сквозь слезы.

— Итак, вы — сирота, на чужбине! — продолжал посол. — Но знайте, вы здесь не одна… то есть, я хотел сказать, не одинока. Моя обязанность, как представителя Франции, позаботиться о вас, дитя мое, как о французской подданной. Мои года же позволяют мне относиться к вам по-отечески.

— Благодарю вас!

— Это — моя обязанность! — повторил Шетарди. — Не исполнив ее, я был бы виноват перед вашими родителями, перед нашим королем и всей прекрасной Францией.

«Чего же, однако, он от меня хочет?» — подумала Селина де Пюжи.

— Я буду краток! — сказал посол прекрасной Франции. — Обдумаем, мое дитя, ваше положение! Вы пользуетесь симпатиями такого прекрасного со всех сторон человека, как граф Линар! Не перебивайте! Я знаю, что тайны женского сердца должны быть священны, но говорю с вами в качестве посла, представляющего здесь вашего монарха, и потому имею право ради вашего блага касаться этих сокровенных струн.

Он, казалось, не говорил, а диктовал выспреннюю дипломатическую ноту.

— Я вас слушаю, маркиз! — сказала Селина.

— Да, слушайте, дитя мое, слушайте! Настоящее для вас блестяще, но подумали ли вы о будущем… то есть о ближайшем будущем?

— В каком смысле? — спросила Селина.

— А вот в каком! Вам, конечно, известно, что у вас есть соперница?

— В лице… — начала было, Селина.

— Не будем называть имен, — перебил ее Шетарди, — но вы, как умная женщина, должны понять, что ваша соперница по положению, которое она занимает, может явить большой соблазн для графа Линара. На его долю могут выпасть необычайные почести, деньги, ну, не знаю, что еще… Все это может вскружить молодому человеку голову, и он может не только изменить, но и совсем забыть свою маленькую компатриотку, которую я обязан защищать.

— Благодарю вас! — опять сказала Селина. — Но что же тут можно сделать?

— Бороться, мое дитя, бороться.

— Легко сказать «бороться»! Но у меня нет к тому ни сил, ни возможностей.

— Зато у вас есть друзья, а у вашей соперницы есть враги! Как вы думаете, если бы она не удержалась на том месте, на котором находится теперь, тогда ведь немедленно граф Линар был бы отозван, конечно с большим, подобающим ему почетом, и вернулся бы со своим маленьким другом Селиной де Пюжи в Дрезден, где они снова зажили бы припеваючи, вместо того чтобы прозябать здесь, в холодном петербургском болоте. Не правда ли, это было бы хорошо?

— О да, это было бы очень хорошо!

— Ну так от вас зависит постараться, чтобы дела пришли к этому!

— Что же мне делать?

— Слушать мои советы, больше ничего… Вот все, что я хотел бы сказать вам пока! — И Шетарди простился с Селиной, проводил ее до дверей кабинета, а, как только она ушла, быстрыми шагами перешел к противоположной двери, отворил ее и, войдя в маленькую гостиную, где его ждал представительный, бритый, в высоком парике господин, сказал ему: — Можете передать, доктор, ее императорскому высочеству, принцессе Елизавете, что у нас возле Линара будет преданный агент, на которого можно будет положиться, потому что тут будет действовать не денежный подкуп, а сердце влюбленной женщины, ожесточенное против своей соперницы.

— Ваши такт и умение, маркиз, всегда заставляют восхищаться вами. Я передам великой княжне Елизавете, что она может быть совершенно спокойна! — сказал господин, откланиваясь.

Это был доктор Лесток, через которого сносилась Елизавета Петровна с французским послом де ла Шетарди.

Для приема верительных грамот от польско-саксонского посла была назначена торжественная аудиенция, как это полагалось по церемониалу, и раньше этой аудиенции Анна Леопольдовна, по этикету, не имела права видеть графа Линара.

Конечно, если бы он выказал настойчивое желание проникнуть во дворец тайком, послав принцессе любовную записку, то, вероятно, добился бы своего и увиделся с правительницей и прежде формальной аудиенции. В глубине тайника своей души Анна Леопольдовна, может быть, и надеялась на это. Но граф Линар не делал никаких попыток, а она, разумеется, ни намеком не показала ничего и ни у кого не спрашивала, ни с кем не говорила о графе Линаре. Она слишком боялась вы дать себя.

Грунька все время была начеку, но, как ни ловила она удобный момент, чтобы упомянуть о красавце-графе, это ей не удавалось.

Наконец наступил и день аудиенции.

Анна Леопольдовна была в ужасно нервном, взволнованном состоянии; на щеках ее выступили красные пятна, как при лихорадке, и носик слегка покраснел, что, несомненно, портило ее, она смотрелась в зеркало, замечала эту свою красноту, сердилась и оттого волновалась еще больше.

«Недостает только, чтобы она еще разревелась и наплакала себе еще красные глаза!» — подумала Грунька, суетившаяся вокруг нее в числе камер-фрейлин.

Принцессу стала причесывать старшая камер-юнгфера; Анна Леопольдовна капризничала, нарочно двигала головой, сердилась, топнула ногой и произнесла в раздражении:

— Нет, вы не можете! Пусть причешет меня та, которая это делала вчера… Кто меня вчера причесывал?

Выступила Грунька, сразу взяла обеими руками две пряди волос на голове принцессы и повела ими так, что Анна Леопольдовна вдруг увидала, что ее голове придается та почти невинная детскость, которую она считала себе необыкновенно к лицу, она улыбнулась, эту улыбку повторило зеркало, и Анна Леопольдовна осталась довольна Грунькой.