Заседания кабинет-министров происходили тут же под председательством Бирона. С министрами он держал себя надменно, не стеснялся в выражениях и относился по-человечески только к Миниху и Остерману, но разговаривал с ними не иначе, как по-немецки.

После первого же происходившего по смерти Анны Иоанновны заседания кабинета Бирон молча отпустил всех присутствующих, не отвечая даже на их низкие поклоны, причем ниже всех кланялся князь Никита Трубецкой. Он удержал только Миниха да Остермана, полулежавшего в кресле-носилках в качестве совершенно больного и расслабленного.

Когда все, кроме них, ушли, Бирон подошел к дверям и осмотрел их, не подслушивает ли кто-нибудь, а затем, вероятно в знак особой таинственности и значительности предстоящей беседы, на цыпочках приблизился к столу, оперся о него обеими руками и шепотом, но не без свойственного ему пафоса произнес:

— Мы сильны, пока мы вместе!

Остерман поник головой, как бы подтверждая этим глубочайшую правоту высказанных герцогом слов, Миних же нахмурил брови и деловито ждал, что последует дальше.

— У нас есть власть, мы занимаем в России верное место, — повторил Бирон и хлопнул ладонью по столу. — Я не доверяю этим русским: Трубецкой и Бестужев наименее возбуждают подозрения, но и на них полностью положиться нельзя. Мы, немцы, можем положиться только на самих себя!

— Ну конечно! — подтвердил Миних и подумал: «Весь свой век я полагался только на самого себя!»

— Если мы только не будем вместе, — снова заговорил Бирон, — то погибнем каждый порознь.

«Кто погибнет, а кто и нет! — опять подумал Миних. — Не суди, мой друг, о других по себе!»

Миних ясно понимал, что Бирон завел с ними эту речь единственно из трусости, которая так и сквозила в каждом его слове. По природе своей Миних был храбр и отважен, и трусость Бирона органически была противна ему. Если бы Бирон хотел, наоборот, не объединить с собой, а восстановить против себя такого человека, как Миних, то он должен был говорить именно так, как сделал он на сей раз.

В его тоне слишком ясно слышалось желание запугать своих собеседников теми страхами, которые чудились ему самому. Он видел, что эти страхи далеки в особенности Миниху, а также и Остерману, но он объяснял это тем, что он, Бирон, дальновиден, а они — нет. Миних же понимал, что выказываемый Бироном страх доказывает вовсе не его дальновидность, а слабость. И он понял тоже, что со слабым человеком не годится ему, Миниху, связывать свою судьбу. Он слышал рассказ о том, что арабы в Африке при охоте на диких зверей не берут людей, которые могут струсить и тем самым дать почувствовать зверям, что они сильнее человека. Сам Миних не трусил ни пред неприятельским войском, ни пред толпой и потому побеждал и мог управлять; трусливый же Бирон мог только наводить страх, но истинная тайна управления совершенно не давалась ему.

— Итак, господа, я предупредил вас! — заключил герцог свои слова и выпрямился, воображая, что он сейчас очень величественен. — Предлагаю вам подумать о моем совете; он вытекает из насущнейших наших интересов! До доброго свидания, господа! — и, будучи уверен, что после всего сказанного им, ни Миних, ни Остерман не смогут ничего замыслить против него, потому что ведь это так очевидно идет вразрез с их интересами, Бирон вышел из комнаты, громко стуча каблуками, как будто показывая этим, что он имеет право не стесняться здесь и он не стесняется.

Остерман посмотрел ему вслед таким взглядом, каким может смотреть старый, опытный учитель на удалявшегося после невыдержанного экзамена школьника.

— Ну до свидания, старина! — фамильярно сказал ему Миних и тоже удалился большими решительными шагами.

«Да, я стар! — сказал сам себе Остерман, оставшись один. — Но именно поэтому-то, что я стар, я останусь один, когда вас обоих не будет, как я остался, когда не стало Меншикова!»

В это время вошли четыре гайдука, подняли кресло, в котором полулежал Остерман и понесли его в карету, чтобы отвезти домой.

Через день после своего разговора с Шешковским о Селине де Пюжи, Митька Жемчугов, согласно данному обещанию, должен был дать отчет относительно того, что успела сделать Грунька.

Утром Шешковский прислал сказать через рассыльного, чтобы Митька с ответом прямо пришел к «начальнику», то есть к генерал-аншефу Андрею Ивановичу Ушакову, начальнику Тайной канцелярии.

Генерал-аншефа Митька узнал только тогда, когда побывал у него в собственном доме на Фонтанке, где был разведен у Ушакова, большого любителя цветов, огромный сад с оранжереей.

Ливрейный лакей провел его в кабинет хозяина, где за круглым письменным столом сидели сам Ушаков, Шешковский и кабинет-секретарь Яковлев, по-нынешнему — государственный секретарь.

— Ну садитесь, здравствуйте! — встретил Митьку с приветливостью Ушаков. — Да нет, садитесь сюда к нам, за стол! — сказал он, видя, что Жемчугов берет стул, чтобы поместиться в отделении.

Митька знал и раньше, что Ушаков к нему хорошо относится, но никак не ожидал попасть к нему и быть принятым так уж запросто, да еще вместе с таким важным сановником, как Яковлев. Последнему Ушаков тотчас же представил Жемчугова, тот же, ласково улыбнувшись, кивнул головой и проговорил:

— Да, я слышал, знаю.

С Шешковским Митька поздоровался по-приятельски и сел к столу рядом с ним.

— Ну что, наша штука с француженкой удалась? — спросил Ушаков, показывая своим вопросом, что при Яковлеве можно говорить совсем не стесняясь.

— Удалась, ваше превосходительство, — ответил Митька, — мною приготовлен верный человек к Селине. При ней со вчерашнего дня в горничных верная девушка состоит.

— Как же она попала туда?

— Очень просто. В «Петербургских ведомостях» было объявлено, что требуется горничная по адресу француженки. Девушка сейчас же выпросилась у своей госпожи, дворянки Убрусовой, а та в высшей степени была рада, что будет получать с нее оброк вместо того, чтобы кормить ее, и, конечно, отпустила к француженке. Последняя обрадовалась, что девушка умеет говорить по-французски, и тут же с большим удовольствием наняла ее.

— Пожалуй, было бы лучше и осторожнее, чтобы она не открывала своего знания французского языка, — сказал Ушаков.

— Напротив, со скрытым знанием французского языка нечего было бы делать, раз француженка совсем одинока и ей даже поговорить не с кем, а теперь горничная стала ее другом.

— Ну и что же? Выяснилось уже что-нибудь? — спросил Шешковский.

— Выяснилось, и весьма интересное, — ответил Митька, — француженка имеет отношение к бывшему в Петербурге польско-саксонским послом графу Морицу Линару.

— К графу Морицу Линару? — спросили его в один голос все трое — и Ушаков, и Яковлев, и Шешковский.

— Да. Она, то есть француженка, только и спрашивала, как ей найти графа Линара в Петербурге и как узнать, приехал ли он сюда или нет. Она с первого слова обещала горничной десять рублей, если та узнает, как найти здесь графа Линара.

— Но ведь его здесь нет, — сказал Ушаков.

— А, может быть, он явился, только инкогнито от нас? — предположил Яковлев.

— Надо разобрать сначала, — проговорил Шешковский, — кто такая эта француженка, так усердно выслеживающая его, чья она шпионка и кому нужно найти Линара в Петербурге.

— По-моему, — проговорил Митька, — она вовсе не шпионка, а действует сама за себя, а графа Линара наверно нет в Петербурге!

— А… у вас, значит, есть еще подробности? — спросил Ушаков.

— Нет, фактических подробностей у меня нет никаких, кроме того, что я имел уже честь доложить, а все, что я сказал сейчас, — простой вывод.

— Откуда вы выводите, что француженка действует сама за себя.

— Из того, что она сразу наводит справки об интересующих ее лицах, а не выжидает и не высматривает. Так откровенно может вести себя только безобидная женщина, и притом влюбленная.

— Так что, вы думаете, что француженка влюблена в графа Линара? — опять спросил Ушаков.