— Какой-то плот или большой ящик.

Сергей Петрович снова вскинул бинокль и с большим огорчением уточнил:

— Пока кто-то один, но где-нибудь близко и другой. Долго обшаривал в бинокль громоздящиеся, как горы, волны, но нигде не мог обнаружить ни одной заметной точки: кругом только вода.

Сухое лицо капитана помрачнело, капюшон плаща низко надвинулся на глаза.

— Иван Демидович, готовьте шлюпку, — приказал он боцману, — пойдете с Кривошеиным. Возьмите Серова.

Ветер слабел. Тучи поднимались выше, увеличивалась видимость, но внизу по-прежнему неистово ревело и дыбилось море.

У Геннадия заныло в груди, когда он посмотрел вниз, в этот грохот и безумную ярость волн.

Капитан заметил его тревогу и продолжал, обращаясь к боцману:

— Обязательно возьмите Серова, в шлюпке только он один вынесет эту качку.

Это была похвала. Капитан сейчас верил ему, надеялся на него. В груди Геннадия потеплело, сердце стало биться ровнее.

Но капитан хотел укрепить юношу еще больше.

— На, посмотри! — и, сняв с шеи бинокль, подал Геннадию.

Взяв бинокль, Геннадий долго вглядывался в морскую даль. В разрыве белых гребней было видно, как сползал с волны утлый плот с безжизненно распростертым на нем человеком.

— Видите? Там труднее, — сказал капитан. — Ну, в добрый путь!

…Волна, оторвав шлюпку от борта теплохода, сразу оторвала от него и мысли Геннадия. Он будто позабыл о корабле. Теперь были мысли о шлюпке, о море, о человеке на плоту. Страх как будто остался на корабле, где была сравнительно устойчивая палуба, и каждый чувствовал разницу между палубой и зыбким морем. Но мысли сразу же сжились с ним. Не поглотило же оно человека на плоту. Впрочем, некогда думать об этом. Всем глядеть вперед!

Над теплоходом взорвалось облачко пара, но гудок даже в шлюпке был чуть слышен. Потом поднялись две ракеты.

Шлюпка взлетела на гребень волны, и сидящие в ней сразу увидели, как со второй волны навстречу им сползал плот с человеком.

— Крышка трюмного люка! — определил боцман. — Но это не капитан.

— Это Зоя, — отозвался Геннадий, рассмотревший скорчившуюся маленькую фигурку на плоту.

Кривошеий затормозил веслами.

— Серов, на плот! — крикнул он, а когда стали сближаться с плотом, выбросил конец весла и зацепился за плот.

Геннадий перемахнул за борт и вскрикнул: под его тяжестью край плота ушел в волу.

Сильные руки старпома ухватили Серова за ворот и вернули в шлюпку.

— Осторожно! Не на землю прыгаешь! — крикнул он ему в самое ухо. — Придется мне. Боцман, идите к веслам!

— Дайте попробую еще раз, — попросил Геннадий и поспешно поднялся на ноги.

— Садись! — приказал боцман. — Почему не расшнуровал ботинки?

Иван Демидович вынул из кармана складной нож и разрезал шнурки, которые Геннадий должен был развязать еще на палубе.

Геннадию кажется, что боцман опять придирается зря. Возня со шнурками только задерживает.

Снова сблизились с плотом. На этот раз Геннадий прыгнул ближе к середине плота и сразу лег грудью рядом с радисткой.

Плот опять оторвало от шлюпки и далеко отбросило в сторону. Но плот — это не шлюпка. Под двойной тяжестью он глубоко осел, стал менее подвижным.

Гена уперся руками в настил и приподнялся, чтобы лучше увидеть шлюпку. Ему удалось заметить, как боцман и Кривошеин уверенно гребут к нему.

На душе стало спокойнее: там старые моряки, они не подведут. Он приложил руку ко лбу девушки. Лоб был чуть теплый. Тогда Геннадий стал торопливо отстегивать ремень. Когда ремень был выдернут из кольца, ему показалось, что на них обрушивается все море сразу. Он обхватил крепко девушку, тут же продел в кольцо руку и туго сцепил пальцы обеих рук.

Под ударом волны и без того перегруженный плот качнулся, готовый перевернуться. Но волна ушла, и Кривошеий с боцманом ловко подвели шлюпку. Геннадий поднял Зою и, не чувствуя тяжести, подал ее Кривошеину, а сам тут же прыгнул в шлюпку.

Пустой плот опять отошел в сторону, но теперь на него уже никто не обращал внимания.

…Зою поместили в санитарной каюте. Доктор быстро привел ее в чувство. Позвали капитана.

— Поздравляю, товарищ Карпова. Вы своими передачами помогли нам спасти команду, — сказал он и благодарно пожал руку девушки.

В глазах девушки заблестели слезы.

— Только не всю команду, капитан.

— Ничего, мы спасем и Лазукина, не волнуйтесь.

— Его нет, капитан, — он остался в шхуне.

И она торопливо рассказала об их последних минутах на «Заре», о гибели капитана.

— Почему он остался? Что он сказал напоследок? Зоя вспомнила только его слова: «Не медли, Зоя, как промедлил я».

— С чем же он промедлил? — спросил капитан. Девушка молчала.

Капитан повернулся к выходу и вдруг мысленно сам себе ответил: «Промедлил уйти с мелкого места».

Шторм прекратился только через сутки, прекратился внезапно. Сразу разорвались на мелкие клочья и быстро исчезли за горизонтом тучи. Потом утих ветер, ярко брызнуло солнце, и над мокрой палубой заструился легкий парок.

— Снять брезент, разостлать на палубе, просушить робу! — послышался приказ боцмана.

Матросы отдраили трюмные люки, брезент расстелили для просушки. Из кают вынесли и развесили где только можно мокрые бушлаты, брюки.

Геннадий не хотел больше возвращаться в каюту и уселся на узкую скамейку у машинного отделения, по правому борту. Он соскучился по солнцу и теперь блаженно подставил ему свое исхудавшее, почерневшее лицо. Не этого он ждал от своего первого путешествия в Арктику.

К борту подошел боцман. На гладко стриженной круг, той голове играло солнце. Он глянул в море, и его загорелое, обвеянное многими морскими ветрами лицо по-молодому зацвело. Вздохнув всей грудью, Иван Демидович раскинул в стороны крепкие руки и тут же несколько раз сильно сжал их в локтях, как это делают физкультурники на зарядке, пружинисто поднялся на носках и, обращаясь к морю, спросил:

— Ну что, нашумелось?

На минуту измученному Геннадию он показался сказочным богатырем, который в течение нескольких дней вел отчаянную борьбу с морем. Море устало и смирилось, а он, удовлетворенный победой, довольно усмехаясь, разминает мускулы.

Море еще продолжало зыбиться, но в безветрии уже гасли на волнах пенные гребни. Округлые, покатые волны больше не обрушивались на палубу, и теплоход легко подминал их под себя. И цвет у них изменился. Теперь они не мутно-серые, а желтые, будто море к концу шторма взбаламутилось до самого дна и подняло глубинный ил.

Геннадий, подойдя к боцману, поделился с ним своими мыслями.

— Плохо ты знаешь море, — повернувшись чуть боком, чтобы видеть матроса и воду, сказал боцман.

— Тут, брат, такая глубина, и нет такой силы, чтобы взбаламутить его до дна.

— А как же цвет? Сейчас он другой, почти желтый.

— Это все от солнца. Моряки говорят, что солнце красит море в сто цветов.

— Уж и в сто! Да в природе семь цветов всего, а остальные оттенки.

— Ну, пусть и оттенки, — согласился боцман. — Л только их в море не меньше ста. Утром море под солнцем зеленое, это если оно тихое, а если волнуется, цвет другой: то синий, то стальной. Чуть солнце передвинулось— и море зацвело по-новому. Старые моряки это хорошо знают.

Боцман по всегдашней привычке положил крупную руку на плечо Геннадия.

— А первая волна, она всегда так: и далеко отбросит, и зашибить может. К ней приноровиться надо. Так-то, брат.

«Да, первая волна уже была, — подумал Геннадий. — Была там, возле плота».

Но теперь он уже не мог сказать, что она последняя. Что-то в груди негромко подсказывало: «Нет, не последняя».

На палубу вышел доктор, заговорил с боцманом о солнце. Потом, как бы нечаянно вспомнив, сказал:

— Серов, пройдите в санитарную каюту. Вас радистка просит.

Геннадий быстро спустился вниз и нетерпеливо открыл дверь каюты.