Ну, вот и все.

Мать отставила на край стола полуостывший утюг. Позвала Надю.

— А ну-ка, сложи форму.

Надя сначала примерила к груди белую блузку. Глаза засветились радостью, на губах появилась улыбка, которую не видели у нее уже много дней.

Девочка быстро сложила синюю юбку, потом, стараясь не смять рукава, положила на нее блузку.

— Теперь, кажется, все, — и Анна Ильинична устало села на табурет.

Надю собирали в пионерский лагерь. Путевку она получила от месткома электростанции, где мать работала уборщицей.

Девочка вдруг вспомнила что-то и убежала. Через минуту она вернулась и поставила, теперь уже перед Геной, ботинки.

— Я совсем забыла, что они у меня с дырой, сделай С ними что-нибудь.

Гена осмотрел правый ботинок, задумчиво покачал головой.

— Ничего себе дыра: головка совсем оторвалась. Горит на тебе все.

— Тут все по шву, — старалась уговорить его Надя, — папа сразу бы сделал.

Отец не был профессиональным сапожником, но всю обувь чинил дома сам. Гена пожалел, что мало приглядывался к его работе. Теперь до всего нужно доходить самому.

Анна Ильинична молча принесла из чулана суровые нитки. Гена скрутил из них несколько концов, навощил варом. Получилась дратва. В старом ящичке отца нашел пучок щетины. В конец каждой дратвины вплел по длинной гибкой щетинке. У сапожников эти щетинки выполняют роль иголки.

По-мальчишески посапывая носом, он неторопливо и сосредоточенно натягивал разошедшиеся края кожи и ловко прокалывал в них дыру. Потом брал щетинки, которые держал во рту, просовывал их в отверстие навстречу друг другу и за ними продергивал дратву.

Шов получался двойной, крепкий и ровный, как на швейной машинке. Гена шил, ни на кого не оглядываясь, п с каждым стежком радовался своей рабочей удаче.

Надя сидела на корточках и, наклонив черноволосую голову, терпеливо следила за работой брата.

Он увидел ее чуть насупленные густые брови и, усмехнувшись, спросил:

— Что смотришь? Думаешь научиться?

Она приложила палец к губам и не сразу, по-взрослому сокрушенно, сказала:

— Не выйдет у меня.

Не поднимая головы, он басовито ответил:

— И не надо, не девчоночье это дело. Вон у мамы шить учись. Ей одной на нас не наготовиться — большие стали.

Кончив работу, внимательно осмотрел ботинок. Поставил его перед сестрой и спросил:

— Так ладно будет?

— Ой, хорошо! Спасибо, — обрадовалась девочка и понесла ботинки чистить.

Не успел Гена убрать свой небогатый сапожный припас, как Надя вернулась с начищенными ботинками. Но радости на лице ее уже не было.

— Гена, можно тебя попросить еще об одном, — чуть слышно сказала она, потупясь.

— Что спрашиваешь? Говори сразу.

— Починил ты ботинки хорошо… Только когда начнешь работать, купи мне с первой получки новые. Ну, пусть не ботинки, а сандалии, а только новенькие… Всем девочкам купили, а я одна…

На лбу Гены легли две глубокие продольные морщины. Черные брови опустились ниже и плотно сошлись у переносицы. Раньше это все требовали от отца. Теперь Надя спрашивает у него. Скоро спросит и мама, а ему уже спросить не у кого. Значит, надо скорей искать работу.

— Ладно, куплю, — решительно сказал он, сматывая остатки дратвы в клубочек. Хотел прибавить: «Кто же тебе еще купит?» — но сдержался.

— Можно и не с первой, а со второй, — сказала Надя.

— Обязательно купим с первой. И ботинки и сандалии. Будешь ходить не хуже других. Одна ты у нас.

На следующий день Надя уехала в лагерь, и в маленьком доме Серовых стало совсем тихо.

…Дав обещание сестре скоро обуть ее в новые башмаки, Гена уже не мог откладывать день устройства на работу. Но куда пойти? Раньше он как-то не готовился к этому, надеясь идти учиться дальше. А теперь надо решиться. Решиться раз и навсегда. И тогда всю жизнь или благодарить или ругать этот день.

Попробовал посоветоваться с матерью.

— Любое дело кормит человека, Гена, — сказала Анна Ильинична, любуясь сыном, во всем напоминавшим отца. — Только лучше, если ты выберешь дело по душе. Вот у меня оно маленькое, а сделаю все к положенному часу, и на душе светло, как в чистых комнатах. Директор как-то сказал: «От вашей чистоты, Анна Ильинична, мне каждый день воскресеньем кажется». Потом зарплату прибавил. Про зарплату я-то уже забыла, а вот слов его забыть не могу.

Сама посветлела лицом, глянула на свои натруженные, в выпуклых венах руки.

— Войдет твоя душа в дело — оно хорошим будет. Руки от него не оторвешь. А не войдет — не жизнь, а мука будет.

Мать ушла на работу, Гена остался один. А через минуту, шумно шаркая ногами, вошел Митя Быстров. Стрельнул озорными глазами.

— Ты один?

И, не дожидаясь ответа, спросил:

— В какой институт мне подать заявление? Сел на табуретку, кинул руки на стол.

— Прямо голова кругом идет.

Гена опустился на скамейку у противоположного конца стола и никак не мог понять тревоги приятеля.

— Иди, в какой хотел раньше.

— А я еще и не хотел, — простодушно признался Митя и смущенно захлопал короткими светлыми ресницами. — Ждал, когда получу аттестат.

— Тогда иди работать.

— Работать это потом, если провалюсь. А пока попробую куда-нибудь поступить.

И вдруг поняв, что все говорит только о себе, спросил:

— Ну а ты как?

— А я собираюсь работать. Думаю, куда бы податься.

— Подумаешь, печаль. Куда ни пойдешь, везде примут.

Он бегло перечислил много мест, где можно найти интересное дело.

Гена и не представлял, что в их маленьком городке столько производственных предприятий.

— У тебя почти рядом кожевенный комбинат, — продолжал Митя. — Там всякой работы до черта.

— Можно и на комбинат, — согласился Гена. — Сапожным делом я уже занимался. Надьке ботинки починил — не нахвалится.

— Там не только сапоги шьют, а для тебя, наверно, и канцелярскую работу найдут.

— Это, пожалуй, неплохо, — согласился Геннадий. — Словом, смотря какая работа.

— В отдел кадров пойдем вместе, — предупредил Митя. — Несмелый ты. Сунут тебя куда-нибудь на задворки, а я тебе помогу хорошее дело подобрать.

Веселый, общительный, Митя действительно мог хорошо помочь при разговоре в отделе кадров, и Гена согласился.

Кожевенный комбинат, крупнейшее предприятие Леногорска, находился недалеко от новой электростанции. Собственно, новая электростанция, кожевенный комбинат и еще лесозавод и составляли собой крупный пригород со своей планировкой улиц.

К Леногорску вели только два пути: водный и воздушный. По какому бы из них ни прибыл человек, он прежде всего видел высокое белое здание электростанции, дымящуюся трубу кожевенного комбината. Потом сразу открывались белые, под стать электростанции, дома жителей пригорода. Он был как бы авангардом Леногорска.

Гена и Митя отправились на комбинат вскоре после гудка. Трудовой день уже начался. На просторных, залитых северным солнцем широких улицах в эти часы становилось безлюдно и тихо. Рабочие уже стояли каждый у своего дела. По улице спешили только запоздавшие служащие. И лишь временами тишина нарушалась гулом самолетов да гудками пароходов: пригород одинаково близок и к аэропорту и к речной пристани.

Когда затихал самолет или гудок парохода, было слышно, как щебечут ласточки и звенят в воздухе стремительные стрижи.

Проследив за полетом стайки стрижей, Гена подумал, что он теперь будет видеть это каждый день, в один и тот же час. По этой самой улице с белыми домиками он станет спешить на работу, вежливо раскланиваться со знакомыми, говорить с ними о делах.

И уже не юношей, только что вступающим в жизнь, а взрослым человеком почувствовал он себя сейчас и оттого шагал твердо и широко…

А Митя, семенивший рядом мелким шажком, без умолку поучал:

— Если в контору управления комбината не возьмут, то рвись к станку. Заработок там роскошный.

— Нам сейчас не до роскошного. Только бы на харчи да на одежду.