Затем выступил Анхель. Он сказал, что вооруженная борьба в последние четыре года показала: захват власти в одной из банановых республик, поддерживаемой извне, насильственным путем — дело безнадежное, к успеху может привести только конституционный путь.

Ему возразил Рафаэль: мол, тем самым он выбрасывает за борт диктатуру пролетариата. Тогда один из друзей Анхеля спросил, что следует понимать под пролетариатом в стране, где такого класса, по сути дела, нет.

После исчезновения Бланки мы законсервировали конспиративные квартиры, которые были ей известны, хотя верили, что она не выдаст.

Затем разговор переключился на вопросы стратегии.

— Ни один человек не станет всерьез требовать от компартии, борющейся против реакционной диктатуры, отказа от диктатуры пролетариата, — уверял Рафаэль. — До настоящего времени в мире не появлялось социалистического общества, построенного без диктатуры пролетариата. Да и какая может возникнуть альтернатива? Только диктатура буржуазии в чистом или замаскированном виде. Свержение правительства А. двенадцать лет назад показало, что на смену половинчатой революции приходит контрреволюция.

— Правительство А. было свергнуто потому, что у него была узкая классовая база, — принялся объяснять Анхель. — Он не сумел установить контроль над армией. К тому же за ним пошла лишь часть национальной буржуазии.

— Национальная буржуазия! — съязвил Рафаэль. — Где она прячется? Мне ясно, что вас прельщает легальность. Вам бы хотелось «нормального капиталистического развития» под флагом либерализма. Но империализм с его двойной эксплуатацией и угнетением народных масс у нас остается, и этого нам не следует забывать. Легальность, права человека, реформы — все это мы уже однажды имели! Революция, которая вдруг останавливается в своем развитии, неизбежно катится к гибели…

Я внимательно слушал этот спор, а в голове царила какая-то сумятица: аргументы Рафаэля уже не доходили до меня, мне казалось, что Анхель гораздо умнее его, а по некоторым вопросам его мнение совпадало с мнением профессора Кордовы…

Как всегда, заключительное слово взял первый секретарь, которому удалось как-то объединить наши мысли и сделать верные выводы.

При распределении обязанностей среди членов Центрального Комитета меня лишили права возглавлять военную группу. Все молча проголосовали за это предложение. Не протестовал, разумеется, и я.

Затем Бернардо поручил мне как члену ЦК побывать на одном студенческом собрании, где должны были выбирать делегатов для поездки в Гавану. Короче говоря, по совету Руперто меня вовлекли в политическую работу.

После собрания я рискнул проехать мимо дома Микаэлы, но ее, разумеется, не увидел. Да и кто же будет гулять, если дождь льет как из ведра?

Затем мне в голову пришла сумасшедшая идея взглянуть на нашу первую нелегальную квартиру. Все безрассудство своего поступка я понял только тогда, когда вылез из машины. Потом я долго петлял по городу, наблюдая, не увязался ли за мной «хвост». Его не было, Следовательно, Бланка по-прежнему молчала… И откуда только у нее брались силы? А может, ее уже нет в живых? Такое случалось.

Только потеряв ее, я по-настоящему почувствовал, как много она для меня значила.

Перед тем как отправиться на очередное студенческое собрание, я встретился с начальником столичного комитета Сопротивления, чтобы передать ему несколько адресов. Он принял меня дружески. Распрощавшись в ним, я поехал дальше, не переставая думать о Бланке.

В тот день я делал одну глупость за другой. Сначала я проехал мимо родительского дома, но остановиться перед ним не решился. Эта детская выходка объяснялась, очевидно, тем, что я был болен и нуждался в заботе людей, которых покинул ровно год назад.

Выехав на скорости на 13-ю авеню, я не обратил внимания на женщину, которая сошла с тротуара на проезжую часть, не заметив машины, а когда заметила, то испугалась и, споткнувшись о борт, села на пятую точку.

В подобных случаях нельзя уезжать о места происшествия, тем более что документы у меня были в полном порядке. Женщина встала и затерялась в толпе, но я всего этого уже не видел. Меня вдруг охватил такой страх, что я дал газ и попытался скрыться, несмотря на свисток полицейского. Однако перед 3-й авенидой полицейский на мотоцикле догнал меня и через микрофон потребовал, чтобы я остановился.

Я затормозил и предложил ему вернуться на место происшествия, но он настаивал, чтобы мы проехали в ближайшее отделение полиции, чего я никак не хотел из боязни быть опознанным. Поэтому пришлось дать газ и помчаться вперед, а завернув в какой-то переулок, на ходу выскочить из машины, которая тотчас угодила в столб. Свернув на другую улицу, я пошел шагом. Дойдя до остановки, я хотел было сесть в автобус, но дверца закрылась прямо перед моим носом. И в тот же миг я почувствовал, как кто-то схватил меня за шиворот и ударил по голове дубинкой. Это был полицейский. Началась борьба, исход которой трудно было предугадать. Неожиданно полицейский отскочил на несколько шагов и выстрелил мне по ногам. Я бросился на него, сбил с ног, но и сам очутился на асфальте.

— Боже мой, я не знал, что это за тип! — сокрушался, глядя на меня, полицейский.

У меня оказались простреленными ноги, встать я не мог, и потому полиции удалось меня арестовать. Вокруг собрались любопытные.

— Я — Рене, партизан, но я жив!.. — сам не зная почему вдруг выкрикнул я.

Ко мне подошел священник и, отобрав у меня оружие, сказал, что доставит меня в больницу. Все это время сознание меня не покидало.

Священник сдержал слово и доставил меня в католический госпиталь, где меня сразу уложили в постель. Студенты-медики, проходившие в госпитале практику, помогали мне, как умели. Мои выкрики на улице были услышаны: кто-то сообщил обо мне в Центр, а товарищи из Центра в свою очередь сообщили о случившемся родителям, попросив их выступить в мою защиту.

Сочувствующие делали все от них зависящее, чтобы оттянуть мой перевод в тюремный лазарет. Оказалось, что у меня прострелены обе ноги, причем на одной пуля задела даже кость. Однако вскоре меня все же перевезли в лазарет, который можно назвать преддверием моих страданий.

Оперативный допрос, как это называлось на языке полицейских, которому меня подвергли, продолжался о десяти вечера до пяти утра. Это проводилось для того, чтобы психически сломить арестованного, но так, чтобы он не умер и не унес свою тайну в могилу. За время допроса враги должны были узнать все, что их интересовало. А задача арестованного заключалась в том, чтобы выстоять, ввести противника в заблуждение и обязательно умолчать о главном. Правда, это могло плохо кончиться, но и того, кто начинал говорить, все равно продолжали пытать, чтобы он рассказал еще больше. Результаты допроса в большей степени зависели от характера арестованного и уровня интеллигентности следователя, чем от его жестокости.

Узнав, что за птица попала им в руки, начальники криминальной, национальной и пограничной полиции начали спорить между собой и с армейской службой безопасности, стараясь заполучить меня для своего ведомства. Я боялся заговорить, но, вспомнив о том, что Бланка молчит вот уже пятые сутки, обрел уверенность. Когда меня пытали, я думал о Викторе, о Леонардо, руководителях отарой гвардии, об Эдгаре, о Вернере, Рикардо я Гран Гато — обо всех, кто пожертвовал своей жизнью ради общего дела…

И все же, несмотря ни на что, я больше думал о борьбе, чем о смерти. Выстоять для меня значило победить, я должен был честно выполнить свой долг по отношению к партии и Сопротивлению. Если я сдамся и заговорю, то потеряю и честь, и собственное лицо, а это равносильно смерти…

Одетый в гипсовый панцирь по самую грудь, я неподвижно лежал на лазаретной койке под усиленной охраной. Меня дважды навещали какие-то люди, которые то уговаривали меня, то переходили к угрозам. Затем у моей койки появился отец, полковник Энрике Вальдес. Он предстал передо мной таким, каким я помнил его о детства, в военной форме, и так же, как в детстве, осторожно присел на краешек койки. В порыве благодарности я схватил его руку и стиснул, а когда он заговорил о матери и сестрах — обе передавали мне привет и были готовы ради меня на любые жертвы, — из глаз моих потекли слезы.