Вот оно:

Операция эта стоила нам больших усилий. Каждый из нас тогда, у Пилицы, не раз заглядывал в глаза смерти. В лесу под Грабувом мы, очевидно, были к ней ближе всего.

Те три года, что я носила военную форму, повлияли на всю мою жизнь. Как случилось, что я стала военной? Этот вопрос мне задавали не раз. А в действительности все было очень просто. Подобные решения в 1944 году принимались очень быстро, хотя и были нелегкими. Я тогда тоже не очень долго думала.

В 1939 году учебу в первом классе лицея я не начала из-за войны. В декабре оказалась в одном из эшелонов выселенных из Великопольши в генерал-губернаторство. Уже одно это явилось для меня ударом: конец школе, конец всем мечтам о журналистике. Тогда я не совсем еще понимала, что мне все равно не удалось бы осуществить эту мечту потому, что обучение стоило дорого, а кроме того, по понятиям того времени, дочь должна была жить с родителями, чтобы удачно выйти замуж… В годы оккупации я влачила жалкое существование. Служила в управлении одного лесничества и все ждала конца войны. Но один вопрос не давал мне покоя: что будет со мной дальше? Пять лет перерыва в учебе — это фактически крах всех юношеских надежд. «Этого не может быть, — упорно повторял нам профессор Васовский. — После войны вы будете иметь все возможности, только учитесь!» Но я этому не верила.

После освобождения Любинского воеводства я оказалась одна как перст, без гроша в кармане. Но голодной не была. От голода меня спас советский полевой госпиталь, где я работала санитаркой. Нам казалось смешным и не совсем понятным, когда главный врач благодарил нас за оказанную помощь и понимание общественного долга. Ведь скорее мы должны были благодарить его: в госпитале мы были сыты, а с едой тогда было очень плохо. В то время — я, правда, еще не понимала этого — началась моя политическая учеба. От советского медицинского персонала — врачей, сестер, от раненых солдат мы узнавали о Крайовой Раде Народовой, Польском Комитете Национального Освобождения, Июльском Манифесте… Одним словом, мы начинали изучать политическую азбуку народной Польши.

Разные «доброжелатели» предостерегали нас, угрожали расправой. И это были не пустые угрозы. Внутренняя реакция не гнушалась никакими средствами. Однажды в госпиталь привезли раненого офицера, без плеча, с обожженной грудной клеткой. Произошло это не на фронте, а в тылу, уже на освобожденной польской земле.

Когда наш госпиталь переехал под Сандомир, ближе к фронту, я поехала в Люблин напомнить профессору Васовскому о его неосмотрительных заверениях. Но, к моему удивлению, он ни от чего не собирался отказываться. «Хочешь работать в редакции? Только это будет военная редакция…»

Я сразу же решила: лучше потерять голову, чем прозябать в служащих!

Свои первые шаги на журналистском поприще я сделала в редакции газеты «Ожел Бялы» («Белый орел»), издаваемой политическим управлением 2-й армии Войска Польского. Здесь меня обучали журналистскому ремеслу. Старт был трудный. Тогда большинство так начинало. Искренность, чувства — и никакой квалификации. Недосягаемая в прошлом мечта стала действительностью. Некоторые не любят вспоминать об этом, но я считаю, что этим надо гордиться.

Раньше у меня и в мыслях не было, что я могу оказаться в армии. В новой своей роли, как и мои подруги, я чувствовала себя не очень хорошо. Даже ближайшие коллеги посматривали на нас с сожалением. Это еще больше затрудняло мои первые шаги. Ходила я в «элегантной» хлопчатобумажной форме и очень больших кирзовых сапогах. Но я была не из таких, чтобы падать духом. Рассуждала так: «Женщина, которая не требует льгот в отношении соблюдения требований устава, должна завоевать уважение. Не обижаться на шутки, больше прикрываться неженственностью, нежели женственностью». Как мне это помогло? У меня стало меньше сердечных друзей.

После квартиры со всеми удобствами во дворце в Козлувке мы разместились в Конколевнице. Отдельные подразделения штаба армии и политического управления расквартировались в деревенских избах. Здесь работали, жили, а некоторые, наиболее ловкие, умудрялись и столоваться здесь же.

Солдаты были расквартированы в лесу, в землянках.

Выезд в расположение 8-й польской дивизии был для меня первой самостоятельной репортерской командировкой, поэтому так хорошо запомнился. Вход в лесной лагерь — щегольская арка из березовых стволов. Сам лагерь чем-то напоминал парк: чистые, обложенные камнем аллейки, эмблемы, выложенные из шишек, размельченного кирпича и хвои. Крыши землянок обложены дерном, над ними — струйки дыма. Жизнь в лагере текла нормально: теоретическая учеба, занятия в поле; свободное от службы время заполнялось беседами. Всюду образцовая чистота и порядок. В деревянном бараке размещались баня и дегазационная камера. Что греха таить — кое-кого надо было приучать к чистоте.

Солдатская смекалка была неистощима. Коптилка — адское военное изобретение. Конструкция ее была очень простой. Сплющивается верхняя часть гильзы артиллерийского снаряда, наполняется смесью бензина с солью, чтобы не взорвалась, вкладывается фитиль из куска одеяла или… шинели — и лампа готова. Интересные открытия делали наши повара. Они разработали, например, рецепт улучшения вкуса мороженого картофеля. После того, как картофель сварится, вода сливается и заливается свежая. Кофе приготовлялось из жареных зерен ячменя. Из черствого хлеба в то время делали чудеса.

Хлеб… Никогда раньше я не задумывалась над тем, как он получается. В то время его поставляли из Советского Союза. Нашими кормильцами были и крестьяне. Они делились с нами буквально последним куском. Мы, военные, в соответствии с аграрной реформой участвовали в разделе помещичьей земли. Многие крестьяне воздерживались брать господскую землю, опасаясь репрессий со стороны националистических банд. Пока они раздумывали, становилось уже поздно. Им приходилось брать землю на возвращенных западных землях либо идти на работу в промышленность.

Хозяин нашего дома часто рассказывал нам о своем шурине из Паньской Воли, которому не нравилась наша армия. С этим человеком и его семьей мы столкнулись случайно на семейном торжестве. Приглашены были также два офицера, которые участвовали в проведении аграрной реформы.

— Почему вам не нравится наша армия? — бесцеремонно обратилась я к этому недружелюбному крестьянину. Он пытался уйти от ответа, но я не отступала.

— Ну кто это видел, чтобы женщина служила в армии? — пытался он отстаивать свою правоту. — И вообще, что это за порядок… офицеры почти наравне с солдатами?

Крестьянин начал доказывать мне на собственном примере, сколько уже лет он вынужден мучиться на своем клочке земли. Правительства сменяются, а крестьянская доля остается такой же. Дочка хочет выйти замуж, а он не может дать ей приданого…

Хорунжий Хмель, который до этого только слушал, начал Подробно расспрашивать крестьянина о его имущественном и семейном положении, потом что-то взял себе на заметку.

Каково же было мое удивление, да и не только мое, когда вскоре после этого разговора в политическом управлении 2-й армии Войска Польского появилась группа крестьян. Во главе их была молодая пара, которая недавно вступила в брак только благодаря тому, что получила по аграрной реформе пять гектаров земли. Невеста хотела обязательно поблагодарить начальника нашего управления, а женщины буквально рассыпались в благодарностях. Крестьяне обещали поставить армии несколько возов картофеля. Это был прекрасный подарок, ведь надо учитывать, что стояла зима 1944 года.