В боях на Висле погибли четверо из нашей девятки, пришедшей во 2-й пехотный полк. Двое попали в плен, но через несколько дней бежали и присоединились к партизанскому отряду. Один — он стал заместителем командира роты по политчасти и был произведен в офицеры — погиб при прорыве Померанского вала. Еще одного я видел раненым на Одере.

Геройски сражались и те, кто был направлен в другие полки. Генек Червиньский, раненный во время форсирования Припяти, потом служил в 3-й пехотной дивизии имени Ромуальда Траугутта, участвовал в боях за Варшаву, Померанский вал и Колобжег, после окончания войны в течение многих месяцев гонялся по лесам за бандами реакционного подполья. Его грудь ныне украшают три Креста Храбрых и другие награды. Я недавно встретил его. Он уже майор и исполняет обязанности помощника командира полка по тылу. Зигмунт Магуза стал артиллеристом, прорывал Померанский вал, затем сражался на реке Нейсе, под Будишином, освобождал Чехословакию. Награжден Крестом Храбрых. В настоящее время он майор, командует батальоном. Вацлав Лясковницкий и его жена также прошли боевой путь 1-й армии: он как артиллерист, она как санинструктор. Ян Яроминьский в Киверцах был произведен в хорунжие, служил в тяжелой артиллерии, а когда демобилизовался, был уже поручником.

Эти примеры можно было бы дополнить не одним десятком подобных. Они убедительно доказывают, что бывшие партизаны соединения Гарды выполнили свой солдатский и патриотический долг, сражаясь против захватчиков, а затем против лесных банд. Участие в этой борьбе было для них одновременно дорогой в народную Польшу, оно сделало их творцами новой жизни, рождавшейся в Польше.

Поэтому, завершая свои воспоминания о событиях, которые произошли четверть века назад, я хочу сказать тем, кто любит говорить о потерянном поколении. «Наша жизнь не была прожита напрасно. Это, произошло потому, что тогда, в 1944 году, мы не оттолкнули протянутой нам руки, руки товарищей по борьбе с оккупантами. И хотя многие из нас в те дни еще не все понимали до конца, мы поверили тем, кто сражался за новую, народную Польшу. Совместная борьба, а затем труд в корне изменили наши взгляды, и это привело многих из нас в ряды партии, в ряды активных строителей социализма».

Стояло знойное лето 1944 года. На территории бывшего гитлеровского концентрационного лагеря Майданек, находящегося неподалеку от Люблина, формировались части Войска Польского. Вместе с тысячами других мужчин различного возраста приехал туда и я.

Подхожу к столу, за которым сидят трое в военной форме — офицер, сержант и писарь.

— Откуда прибыл? — спрашивает сержант.

— Из-под Варшавы.

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцать, пан сержант.

— Год рождения?

Называю точную дату рождения и чувствую, что невольно краснею.

— Восемнадцать тебе еще будет, а называть надо число полных лет, — поучает меня сержант.

— Восемнадцатый, — поправляюсь я.

— Рост?

Этот вопрос застает меня врасплох. Стараюсь отвечать ровным голосом:

— Метр шестьдесят с чем-то.

Сержант встал, сравнил мой рост со своим (я оказался ему всего по грудь) и ехидно констатировал:

— Не загибай. У меня метр семьдесят пять, а до моего роста тебе четверти метра не хватает.

Сержант ошибся немного — мой рост тогда был сто пятьдесят шесть сантиметров.

— Как же тебя принять, если ты меньше винтовки, — вмешался в разговор офицер, сидевший до этого молча.

— Дайте мне автомат, я из ПШШ умею стрелять, — не успокаивался я. — У меня швабы отца убили, и поэтому я хочу идти на фронт.

Поручник пристально посмотрел на меня и произнес:

— Ну хорошо! Мы тебя возьмем, но знай — возиться с тобой здесь не будут.

Просто не верилось, что меня действительно приняли. Торопливо сообщил остальные анкетные данные и присоединился к группе, ожидавшей очереди в баню, после чего выдавали обмундирование. Волосы мне оставили — такую привилегию имели добровольцы. Примерил полученное обмундирование. Шинель разглядывать не стал (стояла страшная жара), довольно быстро справился с бельем и брюками, но вот форма мне досталась явно на двухметрового великана. Попытался обменять ее. Обратился к сержанту, который выдавал новобранцам обмундирование. Фуражку и форму он заменил, а вот сапог меньшего размера не нашлось. Я упрямо повторял, что сапоги мне велики. Сержант, пораженный подобной наглостью, искоса поглядел на меня и вынес приговор:

— Сапоги как раз, только ноги у тебя слишком маленькие. Катись отсюда, пока я добрый.

День начался беседой на политические темы. Нам прочитали и разъяснили самый актуальный в те дни документ — первую официально провозглашенную программу народной власти — Манифест Польского Комитета Национального Освобождения. В конце беседы политработник рассказал о последних новостях с фронта. В это время шли бои за правобережную часть Варшавы — Прагу и за плацдармы на западном берегу Вислы под Сандомиром и Пулавами. Он объявил также, что часть солдат из нашего подразделения будет направлена в офицерское училище.

После строевых занятий объявили общее построение, и командир приказал выйти из строя тем, кто имеет по крайней мере семилетнее образование. Вышел и я, но, поняв, что отбирают кандидатов в офицерское училище, вернулся в строй. Меня потом еще раз вызывали к командиру и расспрашивали, почему я отказался от учебы. Но я не хотел и слышать об училище, мне хотелось поскорее попасть на фронт.

По причине своего маленького роста я шел в последней четверке. Солнце палило неумолимо. Поднятая сапогами пыль покрыла солдат с головы до ног. Время от времени мы двигались ускоренным маршем. В довершение всего через несколько километров острой болью напомнили о себе сапоги. Теперь все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы хоть немного уменьшить боль.

За день мы прошли около двадцати километров. На ночь устроились кто как: кто растянулся на траве, кто прилег в придорожной канаве или под кустами. На ужин съели часть полученного на дорогу хлеба с консервами.

Приближаемся к поселку Милосна-Стара, до Варшавы уже недалеко. У первых домов поселка — развилка дорог. Левая дорога ведет в Варшаву, правая — в Минск-Мазовецкий. На временном указателе, прикрепленном на столбе у развалины, читаем: «Варшава — 17 километров, Берлин — 512, Минск-Мазовецкий — 23, Москва — 1270». Шоссе в этом месте пересекает холмистую местность. Преодолеваем довольно крутой подъем, и нашим глазам открывается леденящая кровь картина: выше диска заходящего солнца — огромное багряное зарево горящей Варшавы. Столицу заволокли клубы дыма и огня. Там еще шли бои — последние схватки восставших с карателями.

С высотки были хорошо видны разрушенные и сожженные дома и следы ожесточенных боев. Гряда холмов была использована гитлеровцами как последний рубеж обороны перед Прагой. Колонна свернула с шоссе направо, в лес, окружающий загородную королевскую резиденцию в Вилянуве. Здесь мы остановились передохнуть и поужинать. Сумерки сгущались, откуда-то издалека доносились отзвуки артиллерийской перестрелки. На следующий день рота проходила через мое родное местечко. От шоссе было не более двухсот метров до моего дома. В голове сверлила мысль: как бы увидеть мать. Но это было невозможно. На марше я не мог отлучиться из роты. Быстро летели минуты, и вскоре родной дом остался далеко позади.

Миновали Кавенчин и Таргувек — поселки, теперь совсем слившиеся с кварталами Праги. Здесь уже были слышны пулеметные очереди и видны вспышки ракет над передним краем. Бойцы разместились в заброшенных строениях. Противник был совсем рядом. Остаток дня приводили в порядок снаряжение и чистили оружие. На следующее утро я очутился на переднем крае.

Я был рядовым 1-й роты 6-го пехотного полка 2-й пехотной дивизии имени Генрика Домбровского. Нашей ротой командовал молодой офицер хорунжий Стефаньский.