Грохот нарастает. Еще минута, из-за поворота вылетает паровоз и всей своей железной тушей мчится будто прямо на нас. Казалось, ничто не в силах прервать его бег.

Уже виден извившийся ужом весь состав. Он из разных вагонов — одни высокие, другие — низкие. Мы замечаем на них какие-то глыбы. Это танки. В голове проносится радостная мысль: «Не доедут!» Рука Юзека, выделяющаяся на темном фоне земли, резко изменила положение, и внезапно темноту ночи разорвал высокий, ослепительно яркий сноп огня. Вслед за этим воздух содрогнулся от взрыва. При вспышке пламени я увидел, как паровоз сделал немыслимый поворот, носом уткнулся в землю, а весь тендер задрался высоко вверх.

Все это длилось долю секунды. Здесь лента моего «фильма воспоминаний» оборвалась. Я потерял сознание. Позже, когда меня везли по ухабистой дороге в лагерь и я пришел в себя, мне сказали, что взрывная волна так далеко разнесла деревянные куски шпал и обломки паровоза, что один из них долетел до того места, где мы лежали, и ранил меня. Мое счастье, что силу удара самортизировал пригорок, за которым мы укрылись.

На следующий день разведчики подтвердили, что работа сделана чисто. Кроме паровоза была уничтожена большая часть состава. Движение на дороге было прервано на весь день.

Контузия и трудности партизанской жизни, особенно последние бои бригады на Свиней Гуре, под Грушкой и под Бронковице, в которых я принимал участие, сильно отразились на моем здоровье. На основании медицинского заключения доктора Анки меня переправили на «мелину». По этой же причине я не смог вместе с бригадой перейти через линию фронта.

После ухода из районов Келецкого воеводства большинства отрядов Армии Людовой и некоторых советских партизанских группировок силы движения Сопротивления значительно уменьшились. Воспользовавшись таким положением, реакция опять подняла голову. Особенно активизировались местные посты НСЗ. Энэсзетовцы снова начали убивать людей, подозреваемых в симпатиях к левому подпольному движению. Мученической смертью погиб поручник Алим (Дзюбиньский), командир штабной роты бригады, и его жена — связная. Энэсзетовцы связали им руки колючей проволокой, зверски убили обоих, а их тела бросили под лед ближайшей речки Свислянки.

Узнали энэсзетовцы и о моем пребывании в деревне Сержавы. Как «изменник родины» я был приговорен к смертной казни. Поэтому мне пришлось укрыться и до момента освобождения Келецчины Советской Армией находиться в землянке, специально вырытой в одном крестьянском дворе.

Через несколько дней после освобождения я обратился в райвоенкомат в Островце с просьбой направить меня в Войско Польское. Заместителем военкома был мой бывший командир района Свислин поручник Земста (Дзюбиньский, брат убитого Алима, ныне полковник Войска Польского).

Поручник Земста сообщил мне, что поданное мною заявление рассмотрено положительно и что военкомат предлагает направить меня в училище офицеров-политработников. Признаюсь, что это предложение явилось для меня полной неожиданностью. Наверное, в этот момент у меня было такое выражение лица, что Дзюбиньский с улыбкой спросил:

— Ну что так глаза вытаращил? Согласен или нет?

Я кивнул головой, что да, мол, согласен.

Я вышел на улицу. В воздухе пахло весной. Мокрый снег на тротуаре хлюпал под ногами. По водосточным канавам текли потоки бурой воды. Сердце мое учащенно билось от радости. Лишь бы медицинская комиссия не забраковала. К счастью, все кончилось хорошо.

Я начал учиться в офицерском училище в Лодзи. Много дней приходилось проводить в поле на тактических занятиях, строевых, на стрельбах и в аудитории, изучая историю, особенно историю рабочего движения, географию, уставы, различные виды оружия и многие другие предметы, необходимые офицеру для несения службы. Быстро пролетело лето 1945 года. Пришла пора экзаменов. Все предметы я сдал на «хорошо» и «отлично».

Наступило 15 сентября 1945 года — день присвоения офицерского звания. С самого утра в училище царило необычное оживление. Одетые в новую, уже офицерскую форму, мы перебираем в карманах желанные звездочки и ждем момента, когда сможем их прицепить. Наконец объявлен сбор. Мы маршируем на плац, на котором не так уж давно начали изучение азов военной науки.

Сегодня плац прекрасно убран. На нем много незнакомых людей. Это родственники, здесь и молодые товарищи по школе. Все смотрят на нас с восхищением и радостью.

Наша восьмерка подходит к подиуму. Мы опускаемся на одно колено. Легкий удар саблей и слова: «Произвожу вас в подпоручники народного Войска Польского». С волнением, сжимающим горло, отвечаю: «Во славу родины, гражданин генерал». Крепкое рукопожатие, поворот кругом и возвращение в строй. Мы быстро достаем из карманов звездочки и прикрепляем их к погонам друг другу.

Таким было начало моей офицерской службы. Уже первые месяцы пребывания в части показали, какое это трудное дело — воспитание людей. Я начал понимать и испытывать огромную потребность продолжать образование.

В 1947 году, после окончания борьбы с реакционными бандами, меня направили на двухгодичные курсы в Высшее политическое училище, а после его окончания — преподавателем в Высшее пехотное училище. Однако я не прекращал учиться. Квалификацию политработника я повышал, занимаясь в вечернем университете марксизма-ленинизма. Это был очень трудный период в моей жизни, так как кроме службы и учебы я нес много общественных нагрузок, в частности, выполнял обязанности секретаря партийного комитета, председателя комиссии по связи с деревней и т. п.

Постоянная работа над собой заставляла меня ставить себе все более трудные задачи. Среднего образования мне уже не хватало. Я решил получить высшее. Результатом этого решения явилось окончание в 1961 году педагогического факультета Военно-политической академии и получение звания магистра.

Было начало сентября 1943 года. В Сельцы я ехал вместе со старшим лейтенантом Борисом Пальчевским и майором Франковским, будущим начальником артиллерии 2-й пехотной дивизии, которые, как и я, были направлены советским командованием в 1-й Польский армейский корпус. Старший лейтенант Пальчевский командовал до этого батареей запасного артиллерийского полка, находившегося в Горьком. Я был командиром взвода в этой батарее. О том, что он поляк, я узнал лишь тогда, когда нас вызвали одновременно в штаб для беседы. В Москву мы выехали вместе. Мои спутники, родившиеся и выросшие в Советском Союзе, почти совсем не знали польского языка. Разговор поэтому мы вели на русском, которым я хорошо овладел за три года службы в Красной Армии. Мы все трое были уже ветеранами боев. Пальчевский имел ранение, и рука у него почти не разгибалась в локтевом суставе. Я был ранен в ногу и еще долго не расставался с тростью. Только майору Франковскому удалось прибыть с фронта невредимым. Моих товарищей беспокоило, как их примут польские солдаты и как они освоятся в новой обстановке.

— Не волнуйтесь, — подбадривал я их, — все получится как нельзя лучше.

— Тебе хорошо говорить, — сказал Франковский. — Язык знаешь, родился и вырос в Польше. А мы?

— Язык выучите быстро, — не уступал я. — Когда меня призвали в Красную Армию, я ведь тоже понятия не имел о русском. А через год уже говорил по-русски совсем неплохо.

Проехали станцию Рязань. Внезапно Пальчевский, который сидел у окна, крикнул:

— Смотрите, польские солдаты!

Мы бросились к окну: на одном из путей стоял воинский эшелон, а около вагонов — несколько солдат в польской форме.

При виде всего этого у меня сильней забилось сердце, а глаза затуманились. Первый раз после 1939 года я увидел польскую форму.

— Форма как форма, — сказал Пальчевский, — но эта рогатая фуражка! Что это за фуражка?!

Пока я рассказывал о происхождении конфедератки и описывал форму, знаки различия и т. п., поезд остановился на разъезде Дивово. Здесь мы вышли и пешком направились в Сельцы. Через полчаса ходьбы добрались до опушки соснового леса, который приветствовал нас транспарантом, натянутым между двумя деревьями: «Здравствуй, вчерашний скиталец, а сегодня — солдат».