Через несколько дней Ивану не казалось, что он выдумал себе друга, и он, ложась спать или поднимаясь утром с постели, вспоминал о Михаиле Александровиче так, будто они друзья чуть не с самого детства…

И сразу же стало приятнее, веселее жить!

Иван только что приволок две сосновые жердины из лесу, бросил их на траву. Хотел принести еще две жердины, а уж потом отдохнуть, но его остановил рокот трактора, приближающийся из Шангины.

Иван подождал.

Трактор выскочил из леса на поляну, донеслось пронзительное повизгивание, которое перекрывало гудение мотора, Иван понял, а следом и увидел, что С-80 идет с плугом. Блеснули на солнце фары.

— Наш, — вслух сказал Иван. — Чужому здесь с плугом делать нечего.

Он шагнул навстречу, пытаясь издалека угадать, кто из шангинских? И сразу же тракторист, одним рывком бросил трактор влево, от Шангины к Саянам, С-80, захлебываясь яростным гулом, по прямой линии двинулся к Ивану, подминая цветы, травы и кустарники. Ивана это покоробило, настроение у него испортилось. Метрах в двух от дома С-80 круто развернулся, взревел как бешеный зверь и замер, выпустив черно-синее облако дыма, коснувшееся Ивана, и он ощутил раздражающий запах сгоревшей нефти.

Молоденький тракторист Ганя Петухов, едва высунувшись из кабины, крикнул:

— Здравствуй, дядька Иван!

Ганя нравился Ивану: здоровается всегда весело, любую просьбу выполнит, и сегодняшнее его поведение удивило Ивана: что-то с парнем делается!

Он не удержался и сделал Гане замечание:

— Ты сегодня, Ганя, чуть на мою избу не наехал!

Ганя даже не улыбнулся и без того сжатые губы сжал еще плотнее, сел рядом с Иваном на бревнах и минуту или больше сидел молча, как будто за что-то сердился на Ивана.

— Что с тобой, Ганя?

— Да говорить неохота, дядька Иван.

— А ты скажи, может, помогу чем-нибудь…

— Помощь-то вам нужна, — сказал Ганя, стараясь не глядеть в глаза Ивану.

— Мне? — удивился Иван. — Да я сам кому хочешь помогу!

— Я знаю, — сказал Ганя.

— Про то, о чем я думаю, никто не знает, — сказал Иван, продолжая внимательно разглядывать Ганю.

Ганя ничего не ответил — или согласился с тем, что сказал Иван, или не придал его словам никакого значения, а скорее всего думал о каких-то своих делах, которые у него не ладились.

Иван решил ему посочувствовать и спросил:

— Правда, Ганя, что твоя жена убежала с ветеринаром? Будто бы подчистую собрала свои вещи и твои прихватила?

— Она давно убежала. Мне ее не жалко. Она недавно пацана у меня украла… Теперь у нее не отберешь…

— Постарайся отобрать, — посоветовал Иван, уверенный в том, что суд непременно встанет на Ганину сторону. И не только суд, а вся деревня.

В последнее время Иван больше, чем когда-нибудь, рассчитывал на хорошие известия, но после разговора с Ганей тревога стала окутывать его, как ядовитый пар на болоте, которым приходится дышать до тех пор, пока идешь по болоту. Даже когда болото кончится, все равно вкус ядовитых испарений еще на какое-то время останется во рту. Предчувствие не обмануло Ивана: Гане было приказано вспахать Татарский бугор и часть поляны со стороны Шангины. Ганя решил сначала поговорить с Иваном. Он ожидал, что Иван закричит, схватит ружье и начнет палить по трактору или какой-нибудь другой номер отмочит. Но ничего даже похожего не было. Все верно рассчитал бригадир — послал Ганю, с которым у Ивана были хорошие отношения.

— Пахать я тебе не дам, — сказал Иван и с ненавистью поглядел на трактор, который, казалось Ивану, сам по своей воле заведется сейчас и двинется на Ивана.

— Не переживай, дядька Иван, я сейчас уеду.

— Ты-то уедешь… Другие приедут!

«Вот оно что-о… вот почему я не торопился отдать деньги: нет ко мне хорошего отношения! И не надо! Главное, чтоб я все хорошо сделал… Какие бы палки не совали в колеса, деньги я подарю!

— Пакостники, — негромко сказал Иван, так как знал, что кричать бесполезно. Он хотел рассердиться на Ганю, — надо же было на кого-то рассердиться, — но сдержался: не по своей воле Ганя на Татарской заимке. А по чьей? Иван зло усмехнулся: известно по чьей — председателевой! Ни разу не приехал, не посмотрел… Потом скажет: «Прости Иван Захарович, не знал, а то бы ни за что не распорядился…» В Шангину, скорее в Шангину! Все там разузнать у бригадира, а потом — в Бабагай!

Иван едва удерживался, чтобы не рассказать Гане, что он не сегодня-завтра подарит колхозу десять тысяч. Любой на месте Ивана давно бы плюнул и уехал куда-нибудь, хотя бы в тот же райцентр, и не здоровался бы с ними, а он им — десять тысяч! Но Иван — не любой. Уехать — это все равно, что сдаться, признать, что тебя победили! Легкое ли дело столько лет бороться. За чем не обратишься, один ответ: «А ты переезжай к нам!» Вроде как переедешь, так все сразу само с неба свалится!

Ганя сидел на бревнах и ждал, что скажет Иван.

Иван успокоился, даже как будто повеселел, — видит же, что Ганя готов все для него сделать! А что может Ганя сделать, — так, пустяк какой-нибудь? Хотя, как знать…

— Ганя, подожди минут десять, я Марье скажу, и в Шангину поедем.

— Правильно, дядька Иван, вместе поедем! Дай им там разгону! Я возле мостика подожду: на Индон посмотрю. Отсюда и уезжать неохота!

— То-то и оно, — сказал Иван. — Пол-Шангины жили на Татарске, да, видно, забывать стали об этом.

Пока Ганя ехал к мостику, придумал себе дело: выдернуть высокий покосившийся столб от кирпичного сарая. Скажет потом бригадиру: все-таки не вхолостую гонял трактор! Собирался провозиться со столбом самое малое полчаса, но, к своему удивлению, справился быстрее. Столб был еще крепкий — лиственница все-таки, — подгнила только нижняя часть; но даже и подгнивший он бы простоял еще долго, потому что поддерживать ему ничего не надо было. Ганя сел на поверженный столб лицом к Иванову дому и увидел Ивана, бегущего к трактору и размахивающего руками.

— Что ты наделал?! — издалека кричал Иван. Это был даже не крик, а стон.

Иван подбежал, отдышался, что-то хотел сказать Гане, но безнадежно махнул рукой: а, что с вами разговаривать, все равно не поймете!

Ганя начал оправдываться:

— Столб-то можно выдернуть…

— Ничего нельзя трогать! Неужели ты не видишь, что со столбом лучше было?!

— Интересно ты говоришь, дядька Иван.

— Я всегда интересно говорю, только меня не слушают. На этом столбе сидел ястреб, — проговорил Иван таким потерянным голосом, как будто Ганя свалил не подгнивший столб, а зацепил за угол Иванов дом. — Я отдыхал на спиленном столбике, а ястреб — на высоком… Мы тут часто вдвоем сидели, — Иван кивком указал в небо, где высоко над поляной плавал ястреб.

— Неправда, — сказал Ганя.

— Почему неправда? Мы давно с ястребом дружим.

— Садятся разные, — не соглашался Ганя.

— Я своего ястреба знаю… Бывает, и другой сядет, а больше всего один и тот же садится — мой. Ястребиный столб выдернул! Кто тебя просил?! — вскричал Иван.

— Там еще вон сколько столбов, — успокоил Ганя Ивана, показывая на чернеющие возле черемух столбы, оставшиеся от усадьбы Бондаренкиных.

— На тех столбах он не любит сидеть. Низко.

Ганя не сдавался:

— Тут кругом лес, березы на берегу Индона — места ему хватит.

— Да что береза — моему ястребу столб нужен! Другие, когда сяду на пеньке, улетают — близко же, совсем рядом! — а этот не боится. Привык.

— Что его жалеть — ястреба…

— Чем тебе ястреб плох?

— Цыплят ворует.

— Подумаешь, одного цыпленка за лето унесет! На то он и ястреб! Мы с ним, можно сказать, родня: ястреб чуть зазевается, его подстрелят; и мне тоже ухо остро держать приходится… И тут же, позабыв о своей печали, сказал: — Напрасно трактор за восемь километров гонял. За это с тебя спросят.

— Мелочь, — сказал Ганя.

— Из мелочи складывается большое, — как о чем-то хорошо проверенном заметил Иван и, не спрашивая разрешения, первым полез в кабину трактора.