— Я только что пообедал, — сказал Петр Иванович. Алексей подвинулся к нему вместе с закуской, бутылкой и кружкой. Долил кружку полнее и протянул Петру Ивановичу.

— Выпей.

— Я в жару не пью.

— Во всем, Петр Иванович, у тебя порядок. В выпивке — тоже.

— И тебя я сильно пьяным ни разу не видел.

— Это так, да что толку.

— А какой тебе толк нужен?

— Я вроде пьяным никогда не бываю и трезвым себя не помню. Так все, трали-вали.

Алексей некоторое время смотрел на самогон, похожий на мутноватую воду, осторожно переставил кружку поближе к Петру Ивановичу.

— К тебе иду, Петр Иванович.

— Ты уже пришел.

— Я еще утром пришел.

— Это ты ходил трещал валежником?

— Я.

— Заставил меня отбивать косу раньше времени! — Петр Иванович засмеялся.

— Как так?

— Я думал, медведь ходит.

— Медведь что, человека надо бояться.

— Я с тобой, Алексей, не согласен. Меня ты, конечно, не боишься, так же, как и я тебя.

— Как сказать… Я-то тебя не боюсь, а ты меня должен бояться.

— Ты не страшный, что тебя надо бояться. Бороду кудлатую постриги, надень новые сапоги, галифе можно эти оставить, и сойдешь за жениха первый сорт!

— Ты мне и невесту подыскал? — Алексей в упор смотрел на Петра Ивановича.

— Невесты сами прибегут, как увидят, что на тебе рубашка и сапоги новые!

— Все шутишь, Петр Иванович.

— Не все же время серьезным быть. Ты разве не знаешь, что смех — лекарство от всех болезней?!

— Правда, что ли? — не поверил Алексей. — А я думал, кто часто смеется, тот быстрее старится. Морщин-то прибавляется! Разве не так?

— Не-е-ет, наоборот!

— Живешь и не знаешь, что полезно, а что вредно, — мрачно произнес Алексей. — Выпил бы, Петр Иванович? Что ей стоять — выдыхается!

— Я люблю косить на свежую голову. В лесу человек должен быть трезвым.

— От стакана не опьянеешь.

— А во рту испортишь.

— Ну, тогда я выпью, Петр Иванович. Я, можно сказать, на твоем дне рождения присутствую.

— До моего дня рождения еще два месяца.

— А второй день рождения сегодня. Я тебя, Петр Иванович, должен был сегодня застрелить.

— За что? — Петр Иванович спросил так, будто его нисколько не задело то, что сказал Алексей. Не отвечая на вопрос, Алексей, отставив кружку с самогоном, продолжал:

— Два раза прицеливался… Похожу-похожу, прицелюсь — и не могу! Веселый ты мужик!

— А если б был не веселый?

— Наверно, застрелил бы.

— Не наговаривай на себя, никого бы ты не застрелил. Это тебя Чемизовы научили.

— Откуда ты знаешь?

— Догадываюсь. Сколько они тебе пообещали? — поинтересовался Петр Иванович.

— Пять тысяч и телку в придачу.

Не понять, отчего лицо у Алексея делается кислое, недовольное, — или оттого, что поддался на уговоры Чемизовых, или оттого, что они мало заплатили.

— Получил и то и другое? — спросил Петр Иванович, когда Алексей перестал хрустеть огурцом.

— Деньги получил, а телку, сказали, потом.

Петр Иванович презрительно хмыкнул, затем произнес звук, похожий на «пфи». Все с тем же выражением лица долго смотрел на Алексея, потом сказал:

— Я думал, что я дороже стою! Допустим, так меня оценили Чемизовы, а ты что же, не поторговался?

— Я не из-за денег, Петр Иванович…

— А из-за чего?

— Ты все пишешь и пишешь… От тебя ни поросенка, ни куренка не спрятать! Все ты найдешь, все ты выкопаешь. До тебя был секретарь сельсовета, мы горя не знали: держишь четырех свиней, а пишешь две, вместо двух коров — одну. Налог-то меньше! Сам посуди, есть разница?! Я за три года ни одной шкуры не сдал! Нету, говорю.

— Ни одной шкуры не сдал, а в рваных сапогах ходишь! — сделал замечание Петр Иванович.

— Веселый ты, — похвалил Алексей. Вылил в кружку остатки самогона и сразу же выпил.

— Я-то веселый и без вот этой штуки, — Петр Иванович кивком указал на пустую бутылку из-под самогона. — А зачем ты государство обманывал?

— Не говори, Петр Иванович, пропал я совсем. Что теперь будет?

— Я сейчас на коня и в милицию. А ты можешь отдыхать под телегой. Не вздумай деру дать, а то милиция приедет, а тебя нет. Тогда хуже будет.

— Убьют меня Чемизовы, — сказал Алексей.

— Не бойся, — успокоил его Петр Иванович, — не такие уж они храбрецы.

— Петр Иванович, как ты так делаешь: сел, поехал…

— А что?

— Я бы на твоем месте забрал у меня ружье, а уж потом — на коня.

— Зачем мне твое ружье?

— Вот ты отъедешь, а я возьму и полосну тебя жаканом! Я ведь не промахнусь.

— Не полоснешь.

Алексей взял ружье, вынул из ствола патрон, бросил на прокос, ружье поставил к березе.

— Езжай, Петр Иванович!

— А ты, Алексей, не такой уж тихоня, как я думал, и гораздо умнее.

Алексей как-то дико захохотал:

— Сейчас, Петр Иванович, дураков нет, революция всех выравняла!

— Может, и не всех, но ты прав.

— Победил ты меня, Петр Иванович. Что же я теперь буду делать?

— А что такое?

— Сейчас ты одно говоришь, а ну как потом скажешь другое?

— Я слов на ветер не бросаю.

Пока Петр Иванович, сидя на гладкой березовой колодине, курил и вспоминал, над лесом поднялось чистое розовое солнце и осветило глубокую падь, на дне которой стояла копна и от которой метрах в сорока на колодине сидел Петр Иванович. Правый рукав и пола телогрейки стали горячими, будто он сидел у костра.

С березы, кружась, падал осенний лист. Петр Иванович проводил его взглядом, пока он не коснулся земли.

Как будто проснувшись и опаздывая, на той стороне болота, около хутора, заработал мотор у комбайна: выхлопы резкие, от которых, кажется, вот-вот разлетится выхлопная труба. Затем мотор заработал спокойнее, а еще немного погодя рокот превратился в гул — комбайн двинулся по массиву. Петру Ивановичу казалось, что он видит, как сыплется в бункер первое утреннее зерно.

Странное ощущение было у Петра Ивановича, когда он шел домой: в его памяти всплывала фигура то Алексея Зуйкова — коренастого, чернобрового, с диковатым смехом, почти всегда с ружьем за плечами, то — Дементия Лохова, и как будто это было одно и то же лицо.

Дементий догнал Якова Горшкова перед Татарскими полями, когда тот загонял коров в лес. Половина стада свернула с дороги и трещала сучьями среди черных от прошлогоднего пожара сосен, другая половина, заметив, что нет второго пастуха, устремилась по дороге к Татарским полям. До этого смирные с виду коровы мчались, задрав хвосты и неуклюже выбрасывая задние ноги, как будто спасались от паутов и слепней. Яков стегал непослушных коров длинным бичом с короткой ручкой, заставлял их на бегу сворачивать в лес.

Минут через двадцать пастухи ехали рядом, изредка покрикивая на коров, высоко поднимавших голову и смотревших в сторону Татарских полей.

Стадо вышло из обгоревшего леса и спускалось в узкую лощину, тянувшуюся километра четыре и упиравшуюся в топкое болото с гнилым березовым лесом. До слуха стал доноситься глухой отдаленный шум. Скоро можно было увидеть: из-под каменных глыб косогора падал с высоты ключ, образуя на дне лощины два озерка, окаймленных желтым песком; и вода, и песок ослепительно сверкали на солнце.

Недалеко от ключа стоял балаган, в котором когда-то ночевали покосчики. Пастухи накрыли его новой берестой и спасались в нем от дождя. Около балагана Яков с Дементием соскочили с коней, расседлали их. Стреноженные кони неловко прыгали друг за другом, удаляясь от табора.

Пастухи разложили на траве потники и кожаные седла, занесли в балаган сумки с обедом. Теперь Дементий придремнул бы на солнце, а потом проехал бы в конец лощины посмотреть за коровами и заодно проскочил бы к Сергееву озеру и проверил, нет ли около перехода уток. Глядишь, вечером или утром была бы утиная похлебка. И то и другое отпадало: надо было рассказать, что кто-то ходит по ночам около учительского дома, договориться с Яковом сегодня же съездить на Исаковку и узнать, что там за новый житель появился.