— Ишь ты, храбрый какой. Что толку от твоей храбрости.

— А какой тебе толк нужен?

— Надо же что-то делать.

— Я же сказал: ничего делать не надо. Меня никто не тронет.

— И ты такой же, как все, не надо хвалиться.

— Такой да не такой. Меня, как пескаря, на удочку не поймаешь!

— Ну, ладно, не такой, — согласилась Александра Васильевна, зная, что Петра Ивановича ей не переспорить.

Весь следующий день Петр Иванович думал: надо ли было ходить к Аншуковым?

Ему казалось, что он свалился с какой-то высоты, вроде бы опять стоит на месте, но что-то не так, что-то нарушено, и ничего нельзя исправить, и нет виновного. Александра Васильевна? Если бы сам Петр Иванович не захотел и не пошел, то его бы никто не заставил. Получилось, что он чего-то дрогнул, испугался, — и сделал доброе дело, то есть хотел сделать доброе дело.

Все выглядело по-другому, если бы не было этого чертового случая с чьим-то ночным хождением… Но разве мало добрых дел было за Петром Ивановичем до этого случая? Разве его жизнь не состояла из непрерывающейся цепи добрых дел?

Петр Иванович никак не мог согласиться, что он где-то ошибся, потому что в первую очередь о себе никогда не думал. Он мог ошибиться для себя, то есть сделать плохо себе, но не другому. И тогда он подумал: если сделал плохо себе, то каким-нибудь образом не делаешь ли плохо и другому? Но уж настолько плохо Петр Иванович и себе ничего особенного не делал!

В основном довольный своей жизнью, он собирался пойти на пенсию и пожить чуть-чуть спокойнее, даже попробовать при более спокойной жизни еще раз проанализировать пройденный путь, найти в нем немало интереснейших дней, которые складываются в целые годы, и, так сказать, пожить приятными воспоминаниями, рассказывая о них молодым людям.

Ни в какую спокойную жизнь даже на пенсии Петр Иванович не верил — не тот он был человек! — но почему было не помечтать о спокойной жизни. Всегда, как бы ты ни устал, найдется какая-нибудь работа, и никогда у Петра Ивановича не портилось от работы настроение, потому что жизнь для него составлялась из работы — и больше не из чего.

Петр Иванович ожидал под старость еще большего уважения к себе не только со стороны окружающих, но и со стороны себя, — потому что если не уважать себя, то как же ты сможешь уважать других?

И вот кто-то делал так, чтобы Петра Ивановича меньше уважали и окружающие, и сам Петр Иванович!

Правда, тут могло быть и обратное: все это могло сыграть и на пользу Петру Ивановичу в смысле его авторитета — что вот ему угрожают, а не кому-нибудь. Но лучше бы Петр Иванович обошелся без шумихи, без такого заострения внимания на своей персоне.

Он и в самом деле не верил, что с ним может что-то случиться. Всей своей жизнью, казалось ему, он доказал, что теперь он неприкосновенен. Если коснуться Петра Ивановича, поднять на него руку, то это означало поднять руку на нечто более крупное, чем Петр Иванович, на нечто гораздо большее, и что сразу же после этого наступит возмездие. И если Петру Ивановичу засуетиться, выказать волнение и прочее-прочее, то это значит подвергнуть сомнению всю внушительность фигуры и Петра Ивановича и того, что стоит за ним.

Так чувствовал и понимал Петр Иванович создавшуюся ситуацию. Он был уверен, что так же или почти так понимают это и все жители Белой пади, и никто сильно не волнуется, не переживает за Петра Ивановича, потому что знают, что тронуть его не так-то просто.

Петру Ивановичу достаточно снять телефонную трубку, позвонить, и приедут из района. Но Петр Иванович против этого, он уверен, что не нужно никакой помощи, потому что справляться не с чем, ловить как будто некого и как будто нет никакого человека, а есть лишь привидение, жалкий отзвук, а может, и совсем пустяк, — чья-нибудь шутка.

Вечером, припозднившись, Володя Мезенцев и Коля Лохов возвращались с Ушканки.

Вечерки (если это можно назвать вечерками, когда собирается мало-мальски взрослых парней человек пять, чуть побольше девчонок и в основном малышня, которая путается под ногами и только мешает) за последние годы переместились на Боковскую улицу, на Советскую и даже на Ушканку. Причин для этого несколько: бригадная контора со всеми хозяйственными постройками была теперь на Пастуховой горе, между Боковской и Советской улицами; новый клуб, ему лет семь, расположен в бывшей поскотине около реки напротив Пастуховой горы, с той же Ушканки до него ближе, чем с Белой пади; и как-то так получилось, что учеников теперь на Бо́кове и на Ушканке больше, чем в Белой пади, поэтому, хочешь не хочешь, а приходится признавать, что на Бокове и на Ушканке теперь веселее.

Дойдя до Боковы, Володя с Колей свернули по проулку к кузнице, перелезли через изгородь и пошли по задам домой. С утра пролил дождь, идти по деревне и месить грязь им не хотелось, а потом, пока идешь по мокрой траве и лужам, заодно и сапоги вымоешь.

Как только ребята перелезли изгородь у кузницы, сразу же перестали разговаривать и всю дорогу до самого огорода Мезенцевых шли молча. Как-то особенно на них действовала темнота у реки и огородов, более острые запахи, близкие, где-то совсем рядом, голоса птиц, и вздохи леса, плотной стеной стоявшего за болотом. Вскрикивала какая-то птица на той стороне реки, а может, этот крик доносился из леса… Ночью голоса звучали не так, как днем, было в них что-то спокойно-дремотно-затаенное… Угрожающе стрекотал барашек, вскрикивая длинно и разряжающе, когда терял высоту и набирал ее снова.

Перед тем как перелезть около бани через разбирающиеся воротца, Володя шепотом попросил Колю не разговаривать. Они бесшумно перелезли воротца, две верхние доски которых были кем-то опущены. Кто это мог сделать? Мезенцевы никогда так не оставляли на ночь воротца. Ребята старались идти только по тропинке, чтобы не хрустела старая скошенная трава. Поднявшись от колодца на гору, они увидели стоявшего на тропинке человека. Ребята упали на землю и несколько секунд смотрели на человека, стоявшего очень близко к воротам и смотревшего на дом. В доме света не было, и человек показался страшным.

Это он! — догадались Володя и Коля. Надо было что-то делать…

Если бы человек вдруг повернулся и пошел в сторону ребят, они бы на него напали. Пока боролись, успели бы крикнуть Петра Ивановича — близко, Петр Иванович обязательно бы услышал и прибежал.

Человек продолжал стоять.

Ребята отползли назад. Когда человека не стало видно за пригорком, они поднялись, и от колодца низко пригнувшись, отступили к бане и в ее тени разогнулись. Надо было срочно вооружиться. Володя шепотом попросил Колю подождать, а сам, неслышно открыв двери в баню, осторожно нашарил в углу за бочкой железины, которые, раскалив докрасна в каменке, Мезенцевы бросали в бочку, чтобы сделать горячее воду. «Если такой железиной стукнуть человека по голове, должен свалиться», — подумал Володя.

— Держи, — шепотом сказал он Коле, найдя его на том же месте. Коля ощупал железину.

— Длинная — хорошо!

Он двинулся вверх по тропинке, лег и пополз. Володя — за ним. Ползли с остановками, прислушиваясь, вглядываясь в темноту. Тропинка была грязная и скользкая. Малейший шорох — и ребята замирали. Им казалось: или человек неожиданно вынырнет из темноты и они столкнутся, или его и след давно простыл.

— Стоит, гад, — повернувшись, шепнул Коля. — На том же месте, видишь?

— Прирос, что ли, — еще тише прошептал Володя. — Может, это так что-нибудь?

— Долбанет из ружья, будет тебе так, — ответил Коля, не спуская глаз с человека, который с каждой секундой делался для них страшнее.

Около бани они договорились: подползти как можно ближе и нападать разом — железинами по голове, чтоб свалился. Кроме ружья, у него может оказаться нож, чуть прошляпишь, не справишься.

«Давай», — жестом сказал Коля, и они продвинулись по-пластунски еще метров пять.

Володя помнил, как отец строго-настрого приказал не предпринимать без него никаких решительных действий. Он тронул Колю за рукав.