— А я и не говорю, что один.

Чтобы не сбиться, Дементий даже не посмотрел в ту сторону, откуда раздался выкрик, и продолжал:

— Пока Петр Иванович был секретарем в сельсовете, на него было два покушения… А разве я не рисковал, когда в Саяны по графит ездил?! За зиму два-три раза с конем и с санями под лед провалишься! А потом едешь по морозу… На лес на всю зиму кого посылали? Меня. Кто был, знает: сколько раз за день лесиной может прихлопнуть?

— Лохов, — обратился к нему председатель, — ты же знаешь: колхозники давным-давно в Саяны за графитом не ездят, лесозаготовками не занимаются…

Дементий только этого и ждал.

— И Петр Иванович то же самое: ликбез не ведет, лекций не читает, на покос с нами не ездит, отпустит учеников — и лето сидит дома.

— На мой вопрос, Лохов, ты не ответил.

— Какой вопрос?

— Чем ты отличился за последние годы?

— А что тут отвечать: работал в колхозе и день, и ночь.

— А точнее.

— Строил.

— Что именно?

— А хоть бы этот клуб, гараж! Артезианский колодец! Дома колхозникам строил…

Дементий и половины не назвал того, что он сделал для Белой пади, но его перебил бригадир:

— Ты бы лучше себе дом построил, а то живешь, как до революции!

Благодерову было непонятно: Лохов — крепкий, умный, старательный мужик, а дом и все, что к нему прилегало, — стайки, баня, ворота, заборы на глазах заваливались, и он палец о палец не хотел ударить, как будто все это было, по словам же Дементия, не свое, а чужое.

— Ленился или некогда было? — спросил он у Дементия.

Тот бросил острый взгляд на председателя:

— Лени у меня никогда не было, это все знают. А время, если бы захотел, нашел бы.

— В чем же тогда дело?

— Интересу не было.

— Нет, Дементий Корнилович, ты ответь: почему не хотел построить себе дом?

— Некогда было.

— Но ведь строили же другие?

— За счет колхозного времени.

— И ты бы за счет колхозного времени…

— Совесть не позволяла.

— Хочешь сказать, что ты был самым сознательным на Белой пади?

— Я этого не говорил.

— Так выходит.

— Я не знаю, как выходит.

— Садись, — сказал председатель. В голосе Благодерова не было ни жалости, ни жесткости, просто он предложил сесть и Дементий сел, довольный, что чаша весов вроде как опять стала клониться в его сторону. Председатель долго смотрел на Дементия: зачем ему понадобилось пугать Петра Ивановича? Объяснение Дементия, что учитель сам дал для этого повод, Благодеров отбросил, — и теперь снова все становилось непонятным. Уверенность, с которой Дементий смотрел на сидевших перед ним колхозников, еще раз подтвердила, что он даже на грош не чувствует себя виноватым.

Когда, казалось, все было сказано, все было переговорено, а Дементий так и не был положен на лопатки и даже, более того, пытался стать вровень с Петром Ивановичем, именно в этот самый нужный момент всех выручил Петр Иванович. Он еще ничего не сказал, а только молча поднялся, он еще только подходил к столу, застланному красной материей, повернулся лицом к залу и еще ничего не сказал, а все вздохнули легко, и у каждого на это была своя причина. Почти все вздохнули сначала потому, что знали, что после выступления Петра Ивановича собрание долго идти не будет, потому что Петр Иванович всегда умел все объяснить и еще ни разу не ошибся. Выступит Петр Иванович, поговорят еще немного и разойдутся по домам. И еще большинство вздохнули вот по какой причине: уже одно то, что Петр Иванович будет говорить, сбрасывало какой-то тяжелый, неприятный груз с каждого, потому что каждый чувствовал себя будто в чем-то немного виноватым не только во всей этой истории, но в чем-нибудь еще, и теперь если не каждый, то многие, может быть сами того не замечая, делались или хотели сделаться лучше, и получалось что-то уж совсем странное: вроде как этот случай помог в чем-то…

В конце зимы на Татарской заимке заболел Иван Федосов. Смерть не однажды подкарауливала его, но Иван Захарович показывал ей кукиш.

— На, подавись, — говорил он. — И деньгами моими подавись, дай только подняться.

Иван Захарович просил жену Марью привезти врача, но Марья слушала плохо. До деревни четыре километра — за час дойти можно. Конюх, он же и сторож, сидит сейчас в бригадной конторе, дрова в плиту подбрасывает. Попросить его — даст коня. До больницы оттуда еще пять километров. Навряд ли врач окажется ночью в больнице, домой надо идти будить. Поедет на заимку или не поедет, неизвестно. Скорее всего, пошлет кого-нибудь из помощников. Или скажет: вези Ивана сюда! Можно бы с конного двора вернуться на заимку, а потом уж с Иваном — в больницу, но и это лишнее: таблетки, уколы… ничему этому Марья не верила и сама за шестьдесят два года в больнице не была ни разу. Придет смерть — никто не поможет.

Об этом она и сказала Ивану.

Иван медленно повернулся на другой бок, вытер рукавом лоб и стал смотреть в окно, выходившее на Широкое болото, занесенное снегом. Под лучами мартовского солнца снег на болоте блестел и даже из окна смотреть на него больно. Сразу за болотом почти отвесно возвышается Белопадский бугор, деревья полегли на нем, не выдержав крутизны.

Дважды прогремел выстрел: кто-то охотился по насту на диких коз. После выстрелов Иван заметил: ходики тикают медленно, вот-вот остановятся.

В облаке пара вошла в избу Марья, прогрохотала около печи поленьями.

— Марья, подтяни гирю.

Не взглянув на Ивана, она пошла к часам. Долго разглядывала стрелки, оглянулась и спросила:

— Которую куда?

Иван скомандовал:

— Маленькая пусть так будет, большую на тройку ставь.

Марья подтянула гирю, толкнула маятник. «Ну вот вроде бы легче стало», — подумал Иван, слушая, как бодро зашагали ходики. Он снова посмотрел в окно, представил, как солнце растопит снег, как заревет вода, обрушиваясь с бугров на болото, как Марья вынимает в избе зимние рамы, обливает их кипятком и соскабливает ножом тесто с присохшими лентами газетной бумаги, как белит печь и моет в избе к Маю, и как потом, будто за день, появится зеленая трава, покроются листьями деревья, засинеет речка Индон, — и впервые стало страшно, что не доживет до полного тепла.

Сам бы Иван ничего не знал, он и раньше, последние два года, подолгу болел зимой, но верил, что болезни у него никакой нет.

Напугали Ивана иркутские врачи. Постукали его по всему телу, повертели, как пушинку, и столько дали предписаний, что выполнить их все невозможно. А если выполнишь, то вроде бы жить не для чего… Какая болезнь — толком не сказали, но Иван видел, как один врач, который постарше, заметно нахмурился, дескать, дело дрянь, и смотрел так, будто Ивана в живых уже не было.

Иван вышел из кабинета и снова занял очередь в этот же кабинет. Он еще первый раз, как зашел в кабинет, понял, что нужно, но не знал, как об этом сказать, и теперь, в очереди, у него было время все обмозговать.

Врач не понял, что Иван зашел к нему второй раз, а когда узнал его, то сделал очень внимательное лицо. Но Иван не хотел говорить при другом, молодом враче, и тогда тот, молодой, ушел. Сбиваясь, Иван начал говорить. Врач слушал Иванову путаницу, напрягаясь до предела, и наконец понял, что Иван предлагает взятку, чтобы его лечили не как всех — «р а з о м», а отдельно.

Врач сначала подумал, что ослышался: во-первых, взяток он не брал, во-вторых, никак не мог предположить, что у бедно одетого, сработавшегося человека могут быть лишние деньги.

Иван повторил свои слова, но уже короче, и тут же увеличил сумму до двухсот рублей, прикидывая, что на старые это все-таки не двести рублей, а две тысячи.