На фронтах Первой мировой сгинул отец её дочери, тот самый земной мужчина, жизнью с которым она пыталась заглушить бездонную страсть к Блоку. Революция заставила вступить Елизавету Юрьевну в партию эсеров. Наша героиня даже какой-то период возглавляла городскую мэрию Анапы. В апреле 1918 года неисповедимые «пути господни» приводят Кузьмину-Караваеву в Москву, где она принимает участие в акциях против большевиков. В Анапе же, куда она возвращается в октябре этого года, её арестовывают добровольцы из белой армии, потому что для них её взгляды слишком «левые». Словом, идёт нормальная революционная катавасия. От смерти её спас председатель военно-окружного суда Д.Е. Скобцов. По-видимому, в пылу этих жарких лет у Лизы накопилась усталость, да и на пути её в самый тяжёлый момент испытаний появился человек, на которого она могла опереться. Она вместе с Гаяной и матерью отправляется за Скобцовым в эмиграцию. Из Новороссийска на переполненном теплоходе, в антисанитарных условиях, они попадают в Тифлис. Здесь у неё рождается сын Юрий. В Константинополе Елизавета Юрьевна и Скобцов вступают в законный брак.

Новая жизнь в чужой стране, да ещё и с тремя детьми (в Белграде появилась ещё дочка Настенька), оказалась нелёгкой. Елизавета Юрьевна, как многие эмигрантки, подрабатывала шитьём да изготовлением кукол, муж нашёл место таксиста. Однако относительный покой в её жизни продолжался недолго. Вскоре умерла Настя. После кончины дочери в душе Елизаветы Юрьевны произошёл перелом. Сама она рассказывала об этом так: «Я вернулась с кладбища другим человеком… Я увидала перед собой новую дорогу и новый смысл жизни: быть матерью всех, всех, кто нуждается в материнской помощи, охране, защите. Остальное уже второстепенно».

Благодарность к Скобцову не переросла в любовь, рядом по-прежнему витала тень Блока, смерть которого Елизавета Юрьевна очень тяжело пережила вдали от родины. Стремление принести себя в жертву одному, пусть гениальному, пусть любимому человеку, переродилось у неё в жажду общечеловеческого подвига.

Она становится миссионеркой «Христианского движения» — религиозной организации, которая ставила своей целью помочь нуждающимся русским. Елизавета Юрьевна разъезжала по Европе, встречалась с соотечественниками, читала лекции, выслушивала обиды и нужды, часто сама принимала живейшее участие в их судьбах. Она не брезговала сама взять в руки тряпку и мыло, чтобы убрать в доме больного или показать этим жестом, что терять человеческий облик не следует даже в самом безутешном горе. Она, как может, спасает от самоубийств и преступлений отчаявшихся, разуверившихся. Однако Елизавета Юрьевна понимает, что возможности её в основном ограничиваются лишь духовной помощью. Она разводится с мужем и в 1931 году принимает монашеский сан под именем Марии. Она снимает на улице Лурмель дом, где устраивает приют для сотен голодных, бездомных, туберкулёзных. Она научилась столярничать и плотничать, малярничать и писать иконы, доить коров и полоть огород. Дом матери Марии становится в Париже известным убежищем несчастных.

Её образ жизни суров и деятелен: она объезжает больницы, тюрьмы, сумасшедшие дома, она почти не спит, не отдыхает, а ей все кажется, что этого мало, что Бог требует от неё все больших трудов. Возможно, Всевышний действительно гневался на мать Марию, иначе зачем он посылал ей столь жестокие испытания. Летом 1935 года её дочь Гаяна, убеждённая коммунистка, возвращается в Россию. Меньше чем через два года она умирает в Москве от дизентерии. А возможно, сказалась всего лишь жестокость этого времени.

О смерти матери Марии сложена легенда. Её арестовали в феврале 1943 года, вместе с ней в гестапо попал и сын Юрий. Фашисты предъявили монахине обвинение в укрывательстве евреев и отправили в концлагерь. По воспоминаниям узниц, мать Мария никогда не пребывала в удручённом настроении, никогда не жаловалась, любое издевательство переносила с достоинством и всегда помогала другим.

Одна из узниц вспоминала эпизод, когда на мать Марию, пожилую женщину, набросилась надзирательница и принялась бить её за то, что та заговорила с соседкой во время переклички. «Матушка, будто не замечая, спокойно докончила начатую… фразу. Взбешённая эсэсовка набросилась на неё и сыпала удары ремнём по лицу, а та даже взглядом не удостоила». Когда-то Лиза Кузьмина-Караваева написала в первой своей поэтической книге, которая так не понравилась Блоку, строки:

Может быть, не слишком правильно с точки зрения стихотворной техники, но зато абсолютно точно с позиции её жизненных идеалов, верность которым она пронесла через всю жизнь.

К ней, как и на воле, по-прежнему шли те, кто ломался, кто не в силах был больше терпеть мучений. А через два года, когда приближалось освобождение, мать Мария в женском лагере Равенсбрюк пошла, как утверждают, в газовую камеру вместо отобранной охранниками девушки, обменявшись с ней куртками и номером, мотивируя это тем, что ей самой все равно осталось жить считанные дни. Правда, ни один очевидец этого подвига монахини не подтвердил. Но, согласитесь, человек, заслуживший такую легенду, бесспорно, легендарен.

Многие сборники Марины Цветаевой начинаются сегодня с этого стихотворения. В этих строках юная Цветаева выразила предопределение своей судьбы ещё с рождения, то, что не даётся образованием, воспитанием, трудом, а дарится как дар, будто бы даже незаслуженный, будто бы даже случайный — на кого укажет «перст рока гениальности». Марина оказалась в числе редких счастливчиков, и уж совсем редчайших среди женщин, которым Бог подарил истинный поэтический талант. Гений поэта — сама по себе штука весьма таинственная, странная, неуправляемая, подчас жестокая. Но от настоящего дара убежать невозможно, он, как рука или нога человека — болит, но и не избавишься, не отрубишь.

Мария Александровна Цветаева, мать Марины, записала в дневнике: «Четырехлетняя моя Муся ходит вокруг меня и все складывает слова в рифмы, — может быть, будет поэт?» Впрочем, это мимолётное признание вскоре забылось, а Марину мать с ранних лет учила музыке и, как видно, весьма успешно. Девочка проявляла незаурядное дарование, радуя своих родственников виртуозной игрой на пианино.

Её воспитывали по всем правилам порядочной, очень интеллигентной семьи конца XIX — начала XX века. Иван Владимирович Цветаев, профессор, заведующий кафедрой Московского университета, известный учёный-филолог, увлёкся идеей создания в Москве Музея изящных искусств, идеей почти безумной, невозможной, а потому и такой привлекательной. Ему было сорок шесть лет, когда родилась Марина, и он запомнился ей и её младшей сестре Асе добродушным, всегда жизнерадостным, не позволявшим себе распущенности быть дома усталым или раздражённым от работы, вечно погруженным в дела будущего музея. Жена, Мария Александровна, стала верной его помощницей. Она прекрасно рисовала, музицировала, знала четыре языка, а потому не раз ездила вместе с Иваном Владимировичем в художественные центры Европы, вела деловую переписку, занималась бумагами. Замуж она, по сути дела, вышла без любви, как Татьяна Ларина — за «заслуженного перед отечеством генерала», за друга и соратника отца, и чтобы забыть, как водится, свою первую, страстную юношескую любовь, от которой в дневнике Марии Александровны остались только инициалы «С.Э.». По странному, почти мистическому совпадению эти же инициалы были и у суженого её старшей дочери Марины — Сергея Эфрона.