Дебют превзошёл все ожидания. Впечатление, произведённое Ермоловой на публику, было огромным. Что-то небывалое по силе и таланту блеснуло на русской сцене, но увы… Машу в тот же вечер после спектакля снова увезли в ненавистную балетную школу. Однако главное состоялось. «Я счастлива… нет, я счастливейший человек в мире», — записала Ермолова в своём дневнике. Мечта её сбылась, надежда осуществилась — она стала актрисой.

Ещё долгих два года Маша училась балету, зато сразу же после окончания школы её приняли в труппу Малого театра. И потянулись месяцы, дни в ожидании ролей.

Оглушительный успех дебюта сыграл с молодой Ермоловой злую шутку. Перед ней — неопытной, не умевшей ещё владеть ни своим великолепным голосом, ни своими жестами, — вдруг побледнели остальные актрисы. И это не могло не устрашить их. С первых дней в театре Ермолову окружили сплетни, злоба, зависть. Даже Самарин не мог простить себе той, первой, ошибочной оценки её способностей, не мог смириться с тем, что на представлении «Эмилии Галотти» дебютантка затмила его, опытного актёра, своим талантом.

Мария Николаевна страдала невыносимо. Она, совсем ещё ребёнок, с трудом находила в себе силы сопротивляться интригам. Но более всего её убивали незначительные, второстепенные роли, противные её амплуа, её таланту, когда ей приходилось подыгрывать ненавидевшей молодую артистку Федотовой.

Ермолова нашла поддержку в доме Щепкиных. Митрофан Павлович, двоюродный племянник знаменитого актёра Михаила Щепкина, и его жена Калерия Петровна были центром кружка, который составлял цвет интеллигенции Москвы: профессора, журналисты, писатели. Сюда юная артистка шла за помощью и советами. Именно здесь в беседах об искусстве был подготовлен будущий триумф Ермоловой. Один из завсегдатаев кружка Щепкиных, Юрьев Сергей Андреевич, перевёл специально для Ермоловой пьесу Лопе де Вега «Овечий источник» и предложил ей роль Лоуренсии для бенефиса.

Театр в то время был одной из тех немногих трибун, на которой могли выплеснуться социальные и политические эмоции народа. Спектакль «Овечий источник» стал настоящим общественным событием: возбуждённые студенты, охваченные энтузиазмом, бросились к театральному подъезду, остановили карету, в которой Мария Николаевна ехала домой, выпрягли лошадей и сами повезли её, а затем на руках внесли артистку в квартиру.

С этого успеха и началась череда неизменных удач Ермоловой. Она не знала провалов. Были, конечно, роли менее значительные, но никогда артистка не разочаровала своих поклонников. Необычайная сила воли и честолюбие не единожды не позволили Марии Николаевне выйти на сцену, что называется, «в плохой форме». Она была настолько требовательна к себе, так панически боялась неудачи и, по-видимому, весьма серьёзно ощущала на себе бремя «национального символа», которое ей безоговорочно присвоила публика, что, когда ей исполнилось пятьдесят, она решила перестать играть роли молодых героинь. Пример почти неслыханный для театра, где примы обычно с отчаянностью голодного волка цепляются за искусственную молодость, которую им позволяют продолжать снисходительные огни рампы.

В случае с Ермоловой драма заключалась ещё и в том, что амплуа Марии Николаевны, сугубо романтическое, воплощалось с наибольшей полнотой в образах возвышенных и, конечно, молодых, энергичных героинь. Ей было необычайно трудно перейти к новому репертуару, и Ермолова решила на год покинуть сцену. «…Я чувствую, что уже не в состоянии играть ни Медею, ни Клеопатру, силы мне изменяют. Да и понятно. 37 лет я отдала сцене — и утомилась. Теперь мне нужен год отдыха, чтобы отойти от театра, успокоиться и примириться с мыслью, что я уже более не „героиня“. Сразу, на глазах у публики, мне тяжёл этот переход: нельзя сегодня быть царицей, а завтра какой-нибудь почтенной старушкой. Больше всего мне не хотелось бы, чтобы публика начала жаловаться на мою усталость. Я не хочу разрушаться у неё на глазах, этого не допускает моя артистическая гордость».

Творчество Ермоловой, как и творчество любого актёра, чей талант не запечатлён на плёнку, — есть тайна, хотя о работе Марии Николаевны, о её маленьких секретах написано много. Некоторые считали её дарование стихийным, отвергающим «алгебру» ремесленных навыков. Действительно, Мария Николаевна потрясала зрителя бурей своих чувств, действительно, она всякий раз плакала настоящими слезами, но она умела и пристально наблюдать жизнь, умела кропотливо собирать материал для той или иной роли. Случалось, что кто-нибудь из знакомых удивлялся, каким образом при в общем-то внешне благополучной жизни Мария Николаевна с такой трагической ясностью обнажает на сцене пороки и страсти. Ермолова обижалась на недальновидность окружающих. К своему таланту Мария Николаевна относилась как к незаслуженному дару. Но она отдала ему всю себя, все силы, личную жизнь.

Ермолова рано вышла замуж и вышла по любви, однако молодые очень рано поняли, насколько они далёкие люди. Однако консервативное воспитание и глубокая порядочность не позволили Ермоловой лишить дочку отца. Её девические слова в дневнике о том, что даже ребёнок не заставил бы её сохранить формы жизни, потерявшие внутренний смысл, на деле оказались всего лишь бравадой. Глубокое и постоянное чувство, упрятанное в самый сокровенный уголок души, связывало Марию Николаевну до конца дней с одним большим, известным в Европе учёным. Но их отношения Ермолова скрывала от всех, и никто, кроме самых близких людей, не знал, каких душевных сил стоила актрисе эта любовь.

Когда дочь выросла, любимый вновь поставил вопрос о перемене её жизни, но так как эту перемену он категорически связывал с уходом из театра, то великая актриса безоговорочно выбрала «свою музу», и, конечно, это не могло не сказаться на её душевном равновесии. Даже гениальная женщина не может безболезненно пожертвовать любимым ради карьеры. Депрессия сказалась, прежде всего, на общении с людьми. И так не богемная, её жизнь стала совсем монашеской — Ермолова предельно ограничила круг знакомых, она уже не в силах была растрачиваться на милое вечернее общение. Она чувствовала страшную усталость, сцена выпила её энергию до дна.

В декабре 1921 года великая Ермолова сыграла свой последний спектакль «Холопы».

Феномен её очарования ещё долго будет вызывать споры и, по-видимому, так никогда до конца и не будет познан. Действительно, девушка, почти ничего не успевшая в жизни сделать, взволновала души поэтов и художников. Её обаяние незримо присутствовало в русском «серебряном веке», во французском экзистенциализме, воздействует оно и на современный авангардизм. Это таинственное притяжение искусства, возможно, связано с драмой невыраженности её души при необычайном таланте. Мария Башкирцева оставила потомкам всего лишь юношеский дневник, да несколько картин, да гениальную тоску по несбыточному.

Анастасия Цветаева вспоминала, что в 1910 году они с сестрой «…встретили в гостях художника Леви, и эта встреча нас взволновала: он знал — говорил с ней в Париже — Марию Башкирцеву! Как мы расспрашивали его! Как жадно слушали его рассказ!»

Марина Цветаева долго переписывалась с матерью Башкирцевой, и свою первую книгу стихов «Вечерний альбом» она посвятила Марии:

Для счастья здесь, на земле, Мария имела, кажется, все: знатное происхождение, богатство, красоту, заботливых и блестяще образованных родственников. Правда, спустя два года после свадьбы родители Муси (так её звали в детстве) развелись, что было большой редкостью для тех лет, но девочка воспитывалась в семье деда, поклонника Байрона и англомана, окружённая заботой и дружеским участием.