Подобно своему герою Мартину Идену, Лондон сильно устал. Его тяготила ежедневная норма в тысячу слов и, бывало, она стоила ему мучительных усилий. Ряд неудач постиг его в хозяйствовании на ферме. Все это оказывало влияние на настроение писателя.

В 1915 г. он закончил роман «Маленькая хозяйка большого дома», в основу которого был положен любовный конфликт — история пресловутого треугольника. Роман рассказывал о возникновении у героини нового чувства, вытесняющего прежнее. Сюжет был не нов, ново было решение: героиня оказалась неспособной выбрать из двух любимых ею мужчин и кончала самоубийством.

В это время, чтобы хоть как-то отвлечься, Джек Лондон задумал путешествие по странам Востока, заказал билеты на пароход, потом вернул их обратно. Задумал поехать в Нью-Йорк, но его соседка по ранчо Нинетта Пэйн как раз в это время затеяла против него судебное дело о водоемах. Почти все соглашались с тем, что Джек имеет право пользоваться водой. В последний день судебного разбирательства он давал показания четыре часа подряд. В этот день у него были сильные боли: начиналась уремия. Несколько дней спустя он пригласил к себе на завтрак всех соседей, от имени которых было подано прошение в суд. И тогда за дружеской беседой они стали уверять его, что никогда не хотели, чтобы суд запретил ему пользоваться водоемом.

Во вторник, 21 ноября 1916 г., Джек закончил все сборы, чтобы на другой день уехать в Нью-Йорк, и до девяти часов вечера мирно беседовал с глазу на глаз с Элизой. Он сказал ей, что заедет на скотный базар в Чикаго, отберет подходящих животных и отправит на ранчо, а Элиза согласилась съездить на ярмарку в орегонский город Пендлтон и посмотреть, нельзя ли там подыскать коротконогих телок и бычков. Джек велел ей, во-первых, выделить в распоряжение каждой рабочей семьи участок земли в один акр и на каждом участке построить дом; во-вторых, подобрать площадку для общинной школы и, в — третьих, обратиться в специальные агентства, чтобы нашли хорошую учительницу.

Кроме того, нужно было также выбрать участок для постройки магазина. Он стремился поставить дело так, чтобы все необходимое производить здесь же, на ранчо, создать натуральное хозяйство — кроме муки и сахара, ничего не производить.

Пора бы ложиться спать. Через длинный холл Элиза проводила его до дверей кабинета.

— Вот ты вернешься, — сказала она ему, — а я уж и магазин построю, и товаров туда навезу, и школу отделаю. Выпишу учительницу — ну что там еще? Да, потом мы с тобой обратимся к правительству — пускай уж у нас откроют и почтовое отделение; поднимем флаг, и будет у нас здесь свой собственный городок, и назовем мы его «Независимость»?

Джек положил ей руку на плечи, грубовато стиснул и совершенно серьезно ответил:

— Идет, старушка, — и прошел в свой кабинет, а потом через террасу в спальню.

Элиза отправилась спать.

В семь часов утра к ней в комнату с перекошенным лицом влетел Секинэ, слуга японец, который сменил Накату:

— Мисси, скорей! Хозяин не в себе, вроде пьяный!

Элиза побежала на балкон. Одного взгляда было достаточно — Джек без сознания. Она бросилась вызывать доктора. Тот обнаружил, что Джек уже давно находился в глубоком обмороке. На полу врач нашел два пустых флакона с этикетками: морфий и атропин, а на ночном столике — блокнот, исписанный цифрами — вычислениями смертельной дозы яда.

Доктор Томпсон распорядился по телефону, чтобы аптекарь приготовил противоядие от отравления морфием. Врачи промыли Джеку желудок, ввели возбуждающие вещества, растерли конечности. Лишь однажды во время всех этих процедур им показалось, что он приходит в себя. Глаза Джека медленно приоткрылись, губы задвигались, он пробормотал что-то похожее на «Хелло» и снова потерял сознание.

Чармэйн, которой Джек в 1911 г. завещал все свое состояние, сказала: «Если Джек Лондон умрет, — а сейчас это представляется весьма вероятным, — его смерть не должна быть приписана ничему, кроме уремического отравления.»

Доктор возразил. Приписать кончину ее мужа только этому будет трудно: любой утренний разговор по телефону могли нечаянно услышать. Таким образом, причину смерти все равно будут искать в морфии.

Около семи часов вечера Джек умер. На другой день его тело перевезли в Окленд, где Флора, Бэсси и обе дочери устроили ему панихиду.

Ночью его кремировали, а прах привезли обратно на ранчо Красоты. Всего две недели назад, проезжая с Элизой по величественному холму, Джек остановил своего коня:

— Элиза, когда я умру, зарой мой пепел на этом холме.

Элиза вырыла яму на самой вершине холма, опустила туда урну с прахом Джека и залила могилу цементом. Сверху она поместила громадный красный камень. Джек называл его: «Камень, который не пригодился рабочим».

Маяковский Владимир Владимирович (1893–1930) — советский поэт.

Маяковский начал как яркий представитель русского футуризма, а в конце жизни превратился в певца строительства коммунизма. Он хотел «быть в струе», но пик его популярности давно миновал.

Рассказывают, что незадолго до самоубийства Маяковский, встретив на каком-то литературном собрании поэта Адуева, сказал ему, похлопывая по плечу: «Ничего стали писать, Адуев! Подражаете Сельвинскому?» — «Что же, отвечает Адуев, — хорошим образцам подражать можно. Вот и вы, Владимир Владимирович, уже пять лет подражаете себе». Маяковский смолчал.

По поводу «Бани» был устроен в Доме печати диспут. Выступал Левидов и ругал «Баню». Маяковский отпускал с места реплики. Левидов на одну из реплик сказал: «Вы, Маяковский, молчите, Вы — человек конченый». И снова Маяковский смолчал.

Незадолго до самоубийства Маяковский сказал Полонской:

«Если хотят засушить цветок, нужно это сделать тогда, когда цветок еще пахнет. Как только он начал подгнивать — на помойку его!».

Маяковский говорил Жарову: «Шура, вам сколько лет?» — «25». — «Так имейте в виду, что когда мужчина не старше 25, его любят все женщины. А когда старше 25 лет, то тоже все женщины, за исключением одной той, которую вы любите и которая вас не любит».

На его вечерах стали зевать, а то и посвистывать. Анатолий Мариенгоф рассказывает об одном из последних публичных выступлений поэта перед студентами-экономистами.

«Маяковский закинул голову:

— А вот, товарищи, вы всю жизнь охать будете. „При нас-де жил гениальный поэт Маяковский, а мы, бедные, никогда не слышали, как он свои замечательные стихи читал“. И мне, товарищи, стало очень вас жаль…

Кто-то крикнул:

— Напрасно! Мы не собираемся охать. Зал истового захохотал…

— Мне что-то разговаривать с вами больше не хочется. Буду сегодня только стихи читать…

И стал хрипло читать:

— Правильно! В этом случае обязательно спросим! — кинул реплику другой голос…

Маяковский славился остротой и находчивостью в полемике. Но тут, казалось, ему не захотелось быть находчивым и острым. Еще больше нахмуря брови, он продолжал:

— Правильно! Ассенизатор!

Маяковский выпятил грудь, боево, по старой привычке, засунул руки в карманы, но читать стал суше, монотонней, быстрей.

В рядах переговаривались.

Кто-то похрапывал, притворяясь спящим.

А когда Маяковский произнес: „Умри, мой стих…“ — толстощекий студент с бородкой нагло гаркнул: — Уже подох! Подох!»