– Как же спасти его, доктор? Умоляю!

– Человека спасти не смог бы. Но для собаки имею право не останавливаться даже перед неузаконенными средствами.

Я была согласна на все, лишь бы вылечить моего бедного Бемса.

И Танага использовал самые дерзкие методы, известные только у них, на Востоке…

Но улучшение не наступило.

Прибегал из школы Алеша. С глазами, полными слез, молча всхлипывая, долго простаивал он у кроватки Бемса. А тот, отрешенно глядя невидящим взором в пустоту, все же шевелил обрубком хвоста.

Доктор Танага применял все доступное и даже запретное.

И наконец сказал мне латинской поговоркой:

– «Сделал все, что мог. Больше сделает могущий».

Это звучало приговором.

Бемс страдал все больше и больше. Судороги сводили его такое крепкое, мускулистое тело. Во время припадков он быстро перебирал ногами, словно стремительно бежал куда-то И было страшно смотреть на этого «мчащегося», но недвижного пса.

Скоро полный паралич разбил его. Он еще приподнимал кое-как голову при моем (и только при моем!) приближении.

Древнеиндейская отрава делала свое дело. Малая ее доза приводила не к быстрой смерти, а вызывала симптомы, казалось бы, неведомой болезни. Пес умирал в страшных мучениях.

Доктор Танага взял меня под руку и увел в кабинет Николая Алексеевича. Я с горечью уставилась на письменный стол, около которого негодяй Мурильо смертельно ранил моего бедного Бемса. И опять «не пойман – не вор»! Будет все отрицать, и нет возможности призвать его к ответу!

– Аэри-тян, – очень серьезным тоном начал по-японски Танага, – позвольте говорить на языке вашего детства. Знаю, какую боль вызовут мои слова, но верю в ваше мужество. У нас, врачей, существует врачебная этика, долг целителя. Мы не говорим умирающему о близкой смерти, не называем его страшной болезни и всячески отодвигаем неизбежный конец, каких бы страданий ему это ни стоило. Однажды в Японии молодой врач восстал против этой традиции, заявил, что, если больной обречен на мучительную смерть, наш долг человеколюбия не длить его мучения, а помочь ему спокойно уйти из жизни, не испытывая боли. Но этот наивный врач дорого поплатился за свою «дерзость» и «антигуманизм», даже принужден был уехать стажироваться в Европу, чтобы неудачное выступление забылось.

– Вы говорите страшные вещи, Танага-сан!

– Никому не признался бы теперь в этих опасных мыслях своей юности, Аэри-тян, никому, кроме вас! И потому вам следует решится…

– Бемс? – испуганно спросила я.

Танага кивнул.

– Если людей наша врачебная этика и заскорузлые традиции заставляют мучиться лишние дни, то в отношении собак такого запрета нет.

– Вы хотите усыпить его?

– Все произойдет без вас, Аэри-тян. Надо помочь бедному животному.

– Но знаете ли вы, Танага-сан, что мы не восстановим производство пищевых продуктов. Дозаторы мы не наладили, индикаторов запаха нет. Бемса необходимо вылечить!

– Увы, добрейшая из женщин! Мне все известно как одному из директоров. Достойный господин Шульц, – он перешел на официальный латинский язык, – распорядился прекратить экспорт пищевых продуктов, срывая поставки и идя на неустройки, но сохраняя запасы пищи для населения Города. Однако вашего бесценного контролера на завод не вернуть.

– Как это ужасно, Танага-сан! Ведь Бемса действительно некем заменить. И мы не держали охраны! В этом большая наша ошибка. Подумать только! Все индикаторы запаха испорчены!

– Не ошибается тот, кто ничего не делает. И еще одной ошибкой было бы продолжить страдания пса. Он не заслужил такого жестокого отношения, извините.

– Жестокое отношение! Вы можете подозревать во мне жестокое отношение к любимому существу?

– Нет, Аэри-тян, извините. Не подозреваю этого, стремлюсь лишь подготовить вас, женщину, к мужественному решению.

– Усыпить Бемса?

– Он спокойно уснет как от снотворного. И не будет страдать.

При всей своей воображаемой «мужественности» я, как девчонка, разрыдалась на груди нашего милого доктора. Он гладил мои волосы и увещевал:

– Все будет сделано без вас. Простой укол. Ведь столько раз я делал это, стараясь спасти его.

– А теперь?

– Спасу его от страданий. Вам не следует быть со мной.

– Нет, – решительно мотнула я головой. – Останусь с ним до конца. Пусть женщина, но ведь вы сами требуете от меня мужественности.

– Это слишком тяжелое испытание, Аэри-тян.

– И все-таки буду с вами… с ним… до конца.

– Извините, – почтительно произнес Танага.

Дальнейшее помню как во сне.

Мы прошли к Бемсу. Я сидела подле него и гладила его по голове между ушей и думала: не здесь ли ранил его проклятый Мурильо!

Танага уходил готовить шприц.

Он вернулся с молоденькой сестрой милосердия, маленькой и изящной японочкой, своей дальней родственницей, последовавшей за ним в Город Надежды.

Яноночка взяла в руки голову Бемса, которую я продолжала гладить, ощущая его тепло. Ведь у собак нормальная температура около сорока градусов. У них всегда «жар». Может быть, у Бемса сейчас было даже больше… Мне жгло руку…

Танага привычно помазал спиртом лапу, словно делал лечебную процедуру, дезинфицируя место укола, потом ввел иглу в нащупанную перед тем вену.

Бемс не реагировал.

Сквозь слезы я видела его закрытые глаза. Казалось, он уже уснул.

И вдруг он дернул головой так, что девушка не смогла удержать ее. Глаза на миг открылись, и я боюсь вспомнить, что в них прочла! Голова упала, потом он снова поднял ее. И в этот миг меня обдало струей.

– Ай-яй! – укоризненно сказал Танага, прикрывая низ живота Бемса большим куском ваты.

Прощальной лаской держала я ладонь на голове своего уходящего друга и беззвучно рыдала. Японочка в белой наколке одной рукой придерживала крутой лоб Бемса, а другой протягивала мне мензурку с питьем. Пришлось через силу проглотить его.

Доктор Танага, вставив в свои уши наконечники резиновых трубок, прослушивал сердце Бемса.

Наконец он неторопливым движением вынул трубки из ушей, аккуратно сложил фонендоскоп в футляр и сказал:

– Конец, милая Аэри-тян. Вы настоящий мужчина.

«Настоящий мужчина» горько плакал, припав губами к рыжей, еще теплой шерсти своего потерянного друга».

Завод «вкусных блюд» встал. Индикаторов запаха не было. Запасы пищевых продуктов Города не пополнялись, поставки в другие страны прекратились, а люди там… голодали…

Около ледяных цехов толпились рабочие. Перед экстренным заседанием у Вальтера Шульца я не удержалась и забежала сюда.

– О сеньора! – завидев меня, воскликнул Педро. – Мы вас ждем как святую заступницу. Руки наши отвыкли от безделья. Дайте им что-нибудь делать. Ведь еду-то нам дают!..

– О добрая сеньора! Да просветит вас пресвятая дева, как помочь нам, – добавила жена Педро Мария, держа младенца на руках.

Зачем они здесь? Ведь они имеют все независимо от занятости! Я же не могу распустить персонал завода, перебросить кого-нибудь на другие работы. Завод должен действовать, должен!

Я стояла среди озабоченных людей и ничего толком не могла сказать им.

– Жаль бедной собаки! – вздохнул грузный Билл, хороший мастер псевдомясных блюд. – Если тут котлами и трубами заменяют Чикагские бойни, так неужели нет прибора, который заменил бы пса?

Я пожимала плечами, чувствуя себя виноватой перед доверившимися нам жителями Города Надежды. Восстановить испорченные индикаторы запаха не удалось…

– Толкаться здесь, мадам, нам теперь не пристало. Не позволяет этикет «знатных людей грядущего», – заметил француз де Грот.

– Вот и займи место Бемса, – посоветовал Билл. – Духи парижские любишь? Значит, есть у тебя маркизское чутье. Не хуже собачьего.

– Пробовал, Билл, пробовал. Но нос мой оказался хоть и длинный, но… тупой.

Мы действительно попробовали заменить индикатор человеком, но неудачно.

– А еще аристократ! Видно, вонь парижских ночлежек у тебя обоняние отбила.