Геннадий Александрович решил взять шефство над новенькой.

– Вот вы, дорогая моя, – снисходительно говорил он, – должно быть, вообразили, что все дело в запахе. Нет! Наша лаборатория «вкуса и запаха»! На первом месте вкус! Запах только привлекает, а вкус, вкус – источник наслаждения! Человек создан для наслаждения. По крайней мере, большинство людей так полагает. Будем считать это однозначным, не так ли?

– Может быть, – робко ответила Аэлита, которая чувствовала себя с Ревичем неуютно. Она смотрела, как поблескивают золотые очки Геннадия Александровича, какой белоснежный на нем воротничок, какой модный галстук, со вкусом подобранный к не менее модному костюму, совсем как у Юрия Сергеевича.

Голос Геннадия Александровича приятно рокотал, чувствовалось, что он сам любуется им, наслаждается своей речью.

– Поэтому сейчас ваша задача – вкус. Предстоит превзойти все до сих пор достигнутое лабораторией. Сам академик сообщил о предстоящем «пире знатоков»! Итак, вкус – вот ваша область у нас! Тем более что только вкус превращает женщину в парижанку! Я убедился в этом в Париже. – И он засмеялся, показывая золотые зубы.

Аэлита была переведена на работы, связанные со вкусом, и помощь Бемса временно отпала. Усердно занимаясь в библиотеке, она надеялась на возвращение Нины Ивановны, впутывать же в это дело Николая Алексеевича и думать не смела.

И вдруг в библиотеку с необычайно многозначительным выражением лица вошел Геннадий Александрович. Склонившись к Аэлите, колючим шепотом сказал:

– Вас просит зайти директор института академик Анисимов. Надеюсь, вы не приносили ему жалобы по поводу собаки?

– Я никому ничего не говорила, – вся зардевшись, пролепетала Аэлита. – Честное слово!

Почему-то она взволновалась, никак не могла собрать книги. Потом поправила свою высокую прическу и, превозмогая страх, отправилась к директору.

Предстояло пройти лестницу, по которой шныряли молодые бородатые люди и девушки с распущенными волосами, Аэлите казалось, что все смотрят на нее.

Вот и коридор дирекции. Она проходила здесь, когда в первый раз появилась с Бемсом. Тогда Николай Алексеевич сам провел ее вместе с собакой в лабораторию «вкуса и запаха».

Дама-референт, которую Аэлита когда-то наивно приняла за секретаршу, встала навстречу.

– Николай Алексеевич ждет вас.

Аэлита робко открыла обитую кожей с орнаментом из желтых гвоздиков дверь.

Николай Алексеевич сидел за столом, углубившись в чтение какой-то бумаги. Он поднял на нее глаза и… не улыбнулся, как ждала Аэлита.

Академик встал, вышел из-за стола ей навстречу и сказал приветливо, но очень серьезно:

– Садитесь, Аэлита. Я побеспокоил вас по вопросу, касающемуся нас обоих.

Аэлита удивленно посмотрела на Николая Алексеевича. Нет, он не шутил.

Директор усадил ее в мягкое кресло перед столом, сам сел на стул и подвинулся к креслу.

«Значит, не о Бемсе будет разговор. Так о чем же? – подумала она. – Для приглашения в театр едва ли стоило вызывать к себе в кабинет да еще через заведующего лабораторией».

Несколько секунд молчания показались Аэлите томительными.

– Сегодня я ездил в Президиум Академии наук, и меня пригласил заглянуть к нему президент. Извинился, сказал, что не придает этому никакого значения, и передал полученное им письмо. Я хочу познакомить вас с ним.

– С письмом? – еле слышно спросила Аэлита.

– Да, только с письмом, пока не с президентом, – улыбнулся Николай Алексеевич.

Он встал, прошел к столу и взял то самое письмо, которое, очевидно, просматривал, когда Аэлита входила.

– Прочтите. Вслух не надо. Это не художественное произведение.

Аэлита похолодела. Она узнала почерк мужа.

Письмо было адресовано в Президиум Академии наук СССР.

«Считаю своим долгом обратиться в высший орган советской науки с сигналом о недостойном поведении одного из действительных членов Академии, долженствующего служить примером высокой морали и образцом поведения нам, людям с высшим образованием, но забывшего о своем долге высоко нести звание советского ученого и члена нашей великой партии и распутным своим поведением разрушающего мою семью, семью рядового советского гражданина, счастье которого обеспечено Конституцией, хотя он и не обременен ни высокими научными званиями, ни академическими доходами.

Я обращаю внимание Президиума Академии наук СССР на безнравственное поведение академика Анисимова Николая Алексеевича, соблазнившего, несмотря на сорокалетнюю почти разницу в возрасте, мою неопытную жену и принудившего ее уйти из дома, чтобы наслаждаться с ним противозаконным сожительством.

Я маленький, но честный человек. У меня трехлетний сын, которого я не хочу лишать отца, ибо человек, годящийся ему в прадеды, не может быть адекватен отцу.

Однако во имя воспитания полноценного члена коммунистического общества, думая прежде всего о нем, о моем сыне, я готов простить свою заблудшую, легкомысленную и обманутую жену, дабы она вернулась с сыном домой, если академик Анисимов найдет в себе порядочности не препятствовать этому.

Инженер Ю. С. Мелхов, беспартийный».

Аэлита лишилась дара слова. Она узнала почерк мужа, но не узнала его стиля, манеры выражаться. Он, образованный, умный, сейчас, словно намеренно, «писал под кого-то другого», мелкого, жалкого. Но не жалость вызывало это вычурное письмо, а лишь чувство гадливости.

Зал института, где обычно проходили общие собрания, коллоквиумы, защиты диссертаций, а также просмотры кинофильмов, был пуст. Все кресла вынесли в коридор и поставили там в два ряда.

Вместо них в зале появились два длинных лабораторных стола. Их накрыли белоснежными накрахмаленными скатертями, и приглашенные из одного из лучших московских ресторанов официанты в белых куртках под руководством лысенького суетливого метрдотеля расставляли тарелки, раскладывали ножи, вилки в необычайно большом числе для каждого прибора.

Распоряжалась здесь хлопотливо-солидная Нина Ивановна Окунева, вернувшаяся из отпуска, заботливая и властная.

Себе в помощницы она взяла Аэлиту, которая по ее настоянию явилась сегодня в институт в ярком платье, чем-то напоминавшем кимоно.

Академик Анисимов вошел в зал, увидел Аэлиту в необычайном наряде и нахмурился.

Аэлита вся сжалась в комочек, не зная, куда деться от смущения.

– Не кажется ли вам… – строго начал академик, но при виде беспомощного взгляда Аэлиты отмяк и уже другим тоном продолжал, – что в Японии ваше имя переиначили бы, звали бы вас Аэри-тян?

– Может быть, мне лучше переодеться, сменить прическу? Право? – робко спросила Аэлита.

– И не подумайте! – по-хозяйски вмешалась Нина Ивановна. – Если кто-нибудь не отличит ее от японки, то пусть не отличит также и нашей искусственной пищи от настоящей. Имейте это в виду.

– Считаете, не сразу разоблачат? – спросил Николай Алексеевич, думая и о предлагаемых блюдах, и о внешности Аэлиты.

Нина Ивановна решительно ответила:

– Не скорее, чем отличат наш жюльен от дичи.

– Да, дичь!.. – вздохнул академик и добавил: – Да нет, я не против любого наряда. Тем более что самому-то мне нравится.

Но ни Анисимов, ни Окунева не могли предположить, что вслед за этим произойдет.

Еще звякали на столе приборы, когда в зал вошел, потирая с мороза руки, замминистра рыбной промышленности, бывший капитан дальнего плавания и директор плавучих рыбозаводов, моряк с обветренным лицом, изрезанным крупными морщинами.

Замминистра сопровождал один из референтов, красивый, вылощенный молодой человек с безукоризненным пробором на голове. Специализировался на Японии, окончил институт восточных языков.

При виде Аэлиты он решил блеснуть своими познаниями и обратился к ней по-японски.