– Но почему так было? А теперь?
– К этому приводил волюнтаризм непродуманного планирования, от которого ныне отказались. Решение передавать часть ожидаемой от новшества экономии в виде премии коллективу завода переломило былое отношение к новшествам. Производственники теперь в них заинтересованы.
– А у нас? Как же у нас? Как заинтересовать заводы? Может быть, предложить «мясникам» нашу баранину?
– Вот мне и посоветовали с нею прийти.
– Вот видите! Она у нас замечательная.
– Придем, придем. Лишь бы не разделили к тому времени министерство на два – где молоко и где мясо!
– Нет! Я уверена, что мы восторжествуем. Право-право!
– Это хорошо, что вы сказали «мы». Вы «настоящий парень», как говорят американцы. Таким парням и придется выполнять решение, которое, несомненно, будет принято вверху о создании «белкового резерва» в помощь сельскому хозяйству. Никто свертывать сельское хозяйство не собирается, но подстраховать его на случай предельных погодных трудностей стоит.
– Тогда позвольте одному из этих парней поставить пластинку.
Аэлита, стараясь скрыть смущение, бросилась к проигрывателю.
– Ах да! Я и забыл, что пообещал вам. Очень люблю этот этюд. Помните, мы с вами однажды слушали его в концерте, кажется, в Октябрьском зале или, может быть, в Малом зале консерватории.
– Нет, в зале имени Чайковского.
– Я знаю, что Скрябин не оставил после себя вокального наследства. И мне однажды захотелось написать слова, которые можно было бы спеть, Знаете, как поют третий этюд Шопена или «Грезы любви» Листа?
– Конечно, знаю.
– Вот я и написал. Только не судите строго. Пока что этого никто еще не пел.
– Если бы я умела петь! – непроизвольно воскликнула Аэлита.
– В вас и так все поет. Включайте музыку, я прочитаю вам, что написал там под настроение.
Заиграла музыка.
Память сердца – злая память.
Миражами душу манит,
В даль минувшую зовет
Под вечный лед,
Забвенья лед…
Так звучали прочитанные Николаем Алексеевичем под музыку Скрябина стихи. А заканчивались они словами:
В сердце ночь, в душе темно…
Но ты со мной, всегда со мной!..
Музыка кончилась.
– Вот видите, – после долгого молчания сказала Аэлита. – Она всегда с вами… Всегда… – И отвернулась.
– Милая девочка, – начал Николай Алексеевич и осторожно коснулся плеча Аэлиты. – Я отражал настроение композитора, как его понимал, а вовсе не исповедовался.
– Нет, нет! Я поняла. Это «память сердца»! Я преклоняюсь…
– Жаль, что не угодил вам, милая Аэлита, да еще в день вашего рождения. Никогда ведь никому не читал стихов, а тут вдруг… – И он махнул рукой.
– Важно не то, что написано, а кем написано. В этом главное! Право-право!
И они посмотрели друг другу в глаза.
– Что же я сижу? Ведь к обеду приглашала! Я, честное слово, старалась приготовить для вас маленький «пир знатоков»! Я обожаю готовить! Во мне пропадает кулинар!
– Смотрите, припомню!
Аэлита упорхнула на кухню, где украдкой вытерла глаза.
Глава седьмая. На берегах Рейна
Могучий Рейн, воспетый Гейне. Широкий, спокойно-мрачный, с тяжелыми водяными морщинами, словно вздутыми глубинной скрытой силой. Теперь уже не плывет по нему завороженный песней рыбак в челне, а шумят, гудят, бурлят пароходы, буксиры, баржи, катера… даже мчатся водные лыжники.
Вечернее солнце протянуло по воде прерывистую золотистую дорожку. По обе ее стороны встают мыльно-пенные гребни волн и расплываются радужные нефтяные пятна.
Дорога ведет по берегу мимо маленьких городков. Готическая архитектура, острые черепичные крыши, аккуратные бюргерские домики, чистые мостовые, отмытые со стиральным порошком, ухоженные витрины магазинчиков – старательная копия столичных, – и безжалостно подстриженные, выстроенные по ранжиру деревья…
Так вот он какой, Рейн! И где-то здесь скала Лорелеи!.. Зачем, зачем завлекла сюда эта рейнская русалка волжского богатыря!..
Где он? Что он?
Аэлита наклонялась вперед, словно могла прибавить этим скорости мчавшему ее «мерседесу».
Все произошло так неожиданно. Еще не разгорелась над Рейном вечерняя заря, на фоне которой Лорелея расчесывала золотым гребнем золотые кудри, а Аэлита уже здесь. Еще утром она ничего не подозревала: отвела Алешу в ясли, пошла, как всегда, на работу. Но едва встала у своего вытяжного шкафа, как появился Геннадий Александрович Ревич, сверкнул золотом зубом и сказал, что ее вызывает в партком Нина Ивановна.
Окунева принимала там дела у бывшего секретаря парткома. Аэлита подумала о каком-нибудь поручении – Окунева продолжала заведовать лабораторией, – но Нина Ивановна сразу ошеломила ее:
– Николай Алексеевич при смерти. Надо выходить его. Лежит в одном из рейнских городков. Имей в виду, только тебе, Аэлита, можно лететь к нему.
– Мне? – поразилась Аэлита. – Но что с ним? Что?
– Тяжелое состояние. Угрожающее. Неизвестная болезнь, как сказано в телеграмме. Поразила некоторых участников симпозиума, на который он хотел захватить и тебя с собой, да я помешала.
– Вы?
– Да, родная, я. Так нужно было. – И она отвернулась.
Не хотела Нина Ивановна передавать Аэлите разговор с профессором Ревичем, который незадолго до отъезда академика сказал с усмешкой:
– Конечно, Зевсу все доступно: и лебедем стать ради победы над Ледой, и золотым дождем разлиться ради другой дамы. Но он, как гипотетически можно допустить, не знал русской поговорки, что в Тулу не ездят со своим самоваром.
– С каким самоваром? – нахмурилась Окунева.
Ревич показал свои золотые зубы – загадочно улыбнулся:
– Чтобы похитить красавицу Европу, громовержец превратился в быка, не остановился даже перед тем, чтобы стать «рогатым»… Но однозначно можно утверждать, что на Рейн он не отправился бы с домашней Лорелеей.
– Что вы такое говорите, Геннадий Александрович?
– Нехорошие слухи ползут, Нина Ивановна. Ну зачем нашему Зевсу брать с собой в заграничную командировку пастушку со склонов Олимпа? Зачем? У нее же ребенок, собака и все такое прочее. Неужели не нашлось человека с ученой степенью, который мог бы пригодиться на симпозиуме, хоть и меньше напоминает поэтическую сирену.
– Хорошо. Я отговорю Николая Алексеевича, – пообещала Нина Ивановна, сразу оценив ситуацию.
И отговорила.
Аэлита решительно ничего об этом не знала. Два месяца назад, заполняя анкеты, она и не подозревала, что они понадобились отделу кадров для оформления ее заграничной командировки, о которой и мечтать не смела. Не знала она и того, что в последние дни перед отъездом Николай Алексеевич внял совету нового секретаря парткома Окуневой и оставил Аэлиту в Москве, никого не взяв с собой на симпозиум.
И вот пригодились оформленные документы, заграничный паспорт на имя Аэлиты Толстовцевой.
– Черная «Волга» академика у подъезда. Самолет до Франкфурта-на-Майне через час. Там тебя будет ждать машина от симпозиума. Дороги в ФРГ хорошие. Вечером увидишь его, – отрывисто говорила Нина Ивановна, выдавая свое волнение.
– Да. Я готова. Но… как же Алеша?
– Об Алеше и даже о Бемсе не беспокойся. Давай ключи от квартиры. Все беру на себя. С Бемсом мы давние друзья, а с Алешей подружимся – у меня свои внуки есть. Тебе – одно: выходить Николая Алексеевича. Имей в виду, на это все наши надежды. Никто, кроме тебя, отправиться туда не может. Марки немецкие не забудь взять. Заедешь по пути. В банке тебя ждут.
– Я бегу. Халат только сниму.
– Вот паспорт твой. Бери! Да скорей!..
И Аэлита, так и не сняв халат, едва набросив на него пальто, перелетела через всю Европу на реактивном лайнере, чуть даже выиграв во времени на его скорости, после полудня пересела на присланный за нею «мерседес» и мчится теперь по берегу Рейна.
