И добрались мы до края света.

Кренкель усмехался:

– Сам просился хоть на Марс. Вот и выгружайся с семейством на эту неземную планету. И не взыщи, брат. – Губы смеются, а глаза серьезные.

Знает, что зимовать здесь – дело нешуточное.

А выгружаться некуда – прибой такой сильный, что капитан кунгасы не рисковал посылать. Посоветовались они с Кренкелем и решили: пристать кораблю у обрыва ледника, который сползал с острова. Пришвартовался «Георгий Седов» к нему как к причалу, и прямо на ледник высадили нас с Марией, сгрузили наши вещички, потом ящики разные, бензиновые бочки и гору каменного угля – годовой запас топлива.

Неприветлив был остров, гол и скалист, под стать настоящему Марсу.

В авральную ночь моряки пытались перетащить на полярную станцию доставленный груз… да не успели. Разыгрался шторм, и пришлось «Седову» убраться восвояси. Беречь надо было корабль.

Теперь это странным может показаться. А в период послевоенного освоения Арктики люди, как недавно в окопах, на комфорт не рассчитывали. Обычным это делом было.

И когда «Георгия Седова» след простыл, раздался пушечный выстрел, словно кто салютовал ему на прощание. Тут война мне вспомнилась. Только это «отелился», как здесь говорят, ледник – айсберг отломился и всплыл на чистой воде.

И сразу штормовым ветром его от острова погнало. Стояли втроем на берегу, мы с Марией и наш начальник, опытный полярник Сходов Василий Васильевич, и с горечью смотрели, как уплывают на снежной спине айсберга все наши запасы: и бензиновые бочки – только две успели выкатить, и гора каменного угля, и ящики всякие.

А знатный полярник вопрос задает:

– Ну как, Толстовцев? Вы человек бывалый, войну прошли, а жена ваша нас поучить может, как тут зимовать. Будем самолеты вызывать? Трасса неосвоенная. Риск для летчиков большой. Или вспомним зимовщиков с острова Врангеля? Они добровольно перезимовали без топлива. И не одну зиму.

– Перезимуем, – говорю. – Не надо самолетами рисковать. – И Марию спрашиваю.

А Мария только кивает. Со мной – на все готова.

Тихая Мария была. Никогда нам не указывала, сама у мужчин и жизни и грамоте училась. Но умела так сделать, что мы вдруг догадывались, как надо поступить. Едва выпал снег, мы снежные кирпичи на леднике нарезали и домик ими сверху обложили. Сходов даже вспомнил, как на Аляске эскимосы зимние жилища устраивают. И Мария деду так зимний чум утепляла.

После хорошей пурги домик наш как бы внутри огромного сугроба оказался. Только конек крыши и выступает над ним, а к двери заправский подземный ход ведет.

И в комнатах не такой уж мороз. Мария уверяла, что вода в ведре только сверху замерзает. На покрытые снегом стены показывала и говорила:

– Дед учил: от всякой шкуры тепло. От снежной тоже.

Словом, температура в комнатах не опускалась ниже – 10ºС.

Жить можно, если бы… если бы не пришла пора моей Марии разрешиться от бремени. Гадали, конечно, сын или дочь?

И решил я, если дочь будет, то поскольку она вроде бы на Марсе родилась, назвать ее Аэлитой в честь героини романа Алексея Толстого, а если сын – то Спартаком в память вождя восстания гладиаторов в Древнем Риме, о чем я Марии в тундре рассказывал.

И родилась у нас с Марией дочь Аэлита. Врач с Диксона мне указания по радио давал. Теплой воды я в таз налил из радиатора движка, которым заряжал аккумуляторы для радиостанции.

Василий Васильевич праздничный обед приготовил, похлебку сварил в том же радиаторе движка. Сухой он был человек в обращении, но сердечный.

На метеоплощадку мы с ним регулярно по очереди ходили – держались за протянутый канат, чтобы с пути к дому не сбиться.

Помню, после очередных наблюдений, когда на морозе пишешь карандашом показания приборов, добрался я, держась за канат, до дома, через подземный ход в снегу прошел и распахнул дверь в сени. Электрический фонарик выхватил искрящиеся от снега стены, будто белыми шкурами обвешанные.

Да не помогли снежные шкуры!..

Едва вошел в комнату – радиорубкой называлась, – где Сходов стучал ключом очередные радиограммы, слышу легкое перхание.

Коптилка еле светит, а вижу, на Марии лица нет.

Детка наша кашляет, да так, что заходится вся, тельце содрогается.

Я к Василию Васильевичу. Он Диксон вызвал, врача к микрофону просит.

Прикладывал я, по указанию доктора, микрофон то к грудке, то к спинке, под меховым пологом дочку нащупываю.

А сам дрожу, и уж не от холода…

– Воспаление легких, – услышал я в наушниках и боюсь вслух повторить, чтобы Марию не убить. Ведь знает, что такое воспаление легких. Дед-то умер…

– Бойтесь холода, берегите ребенка, – поучает нас врач. – Остерегайтесь открытых форточек.

Забыл доктор, что мы зиму без топлива живем и центральное отопление в нашем домике холоднее льдины.

– Благодарим вас, доктор, – вмешался Василий Васильевич. – Форточку мы не открываем, чтобы не простудить ненароком белых медведей, которые мимо дома пройдут.

– Ах да! – смутился врач. – Вы же без топлива зимуете. Тогда держите ребенка у груди под собственной одеждой.

Словом, Аэль нашу надо было спасать точно так, как уже раз меня Мария спасала…»

«В большой комнате у нас стояло пианино. И в нем от холода время от времени со стоном рвались струны. От этого жутко становилось на душе. Звук за сердце хватал, подирал по коже…

Аэль нашей становилось все хуже и хуже. Мария говорила, что она ей грудь обжигает, такой жар у малютки!

Как был я в кухлянке, которую Мария подарила, так и вышел на мороз. Дверь из сеней едва открыл. С такой силищей на нее ветер навалился. И подземный ход к ней не спасал. И почему-то вспомнилось, как запускали мотор у самолетов в авиачасти. И какой ветер пропеллер поднимал. Сколько же миллиардов пропеллеров нужно закрутить, чтобы вызвать этот бешеный вихрь, обычный для пурги? И сразу подумал: а сколько пропеллеров закрутятся, если их против ветра поставить? И сам сказал себе: «Эге!» Это тот случай, когда я изобретал не для самоутверждения, а потому, что изобрести важнее жизни было!

Вернулся в дом к Василию Васильевичу и говорю:

– Эх, ветрище на улице…

– Восемь баллов, – кратко ответил он.

– А силища какая! Вот бы хоть частичку этой силы да в тепло превратить. Баню здесь устроили бы.

– Оставьте праздные разговоры, Алексей Николаевич. Ветряные двигатели делают на хорошо оборудованных заводах.

И снова пошел я на мороз. Идея меня грызет. Глазами надо посмотреть. Нашел я бензиновую бочку и стал прикидывать, как разрубить ее вдоль, а потом из двух полубочек смастерить карусель.

Вернулся и стал все это объяснять Сходову, к окну замерзшему подошел, на стекле нацарапал латинскую букву S и говорю:

– Из двух полубочек вот такая фигура… А если ветер будет на нее дуть сбоку, то одна полубочка окажется к нему повернута выпуклостью, а другая – вогнутостью. Сопротивление разное – выпуклая обтекаема, а вогнутая вроде ковша. Вот и начнет вращаться наша карусель вокруг вертикальной оси, откуда бы ветер ни дул.

– Это фантазия, – обрезал Сходов. – Нельзя портить бочки, они у нас с бензином. Нам все равно не превратить энергии вращения в тепло. Нужны электрические машины и печки, а нашу динамо-машину не дам. Для зарядки аккумуляторов нужна.

Сказал и отвернулся, стал переписывать карандашные записи показаний метеоприборов в тетрадь чернилами, которые на груди хранил, чтобы не замерзали.

Ответить ему вроде нечем, а Мария в своей широкой кухлянке сидит, и, знаю, под мехом прижато к ее телу другое тельце, обжигающее кожу.

Думаю, что Сходов о том же думал, может быть, корил себя за создавшееся положение или по-человечески жалел нас всех троих… хотя и считал здесь, в Арктике, солдатами.

Многое мне привелось потом в жизни изобретать, и всякий раз, как натыкался на непонимание или отповедь, просыпался во мне этакий «зверь изобретательства», становился я тогда едким на язык, невоздержанным. Но в этот раз спорить без толку было. И я сказал Сходову первое, что в голову пришло: